ПРЕЗИДЕНТ. Но почему?
ШЕПТАЛЬСКАЯ. Генерал, вы же говорили, он надежный!
СТРОЕВ. Позавидовал, сволочь, чужому счастью. А на зависть мы его не проверяли.
ШЕПТАЛЬСКАЯ (президенту). Да, вы были слишком щедры.
ПРЕЗИДЕНТ. Доброта меня погубит.
ШЕПТАЛЬСКАЯ. И Правдоматкин исчез. Вот журналюга! Раззвонит теперь всем, что президент курит. Перед выборами.
СТРОЕВ (Феде). Ты можешь заблокировать оба чемоданчика?
ФЕДЯ. Легко!
СТРОЕВ. Не волнуйтесь, Валентина Валентиновна, человечество вне опасности!
ШЕПТАЛЬСКАЯ. К черту человечество! Как мы теперь выйдем к прессе? Оппозиция объявит вас недееспособной: за день потерять сразу два ядерных чемоданчика. Накануне выборов. Нам — конец!
ПРЕЗИДЕНТ. Стоп! Тихо! Прекратили панику, представили себе, что думаем не о державе, а о семейном бизнесе, вилле в Ницце. Выход? Быстро!
Напряженная пауза. Все мучительно размышляют. Соня шепчет что-то Михаилу на ухо. Тот благодарно целует жену. Надевает черный морской китель.
МИХАИЛ. Валентина Валентиновна, у меня… у нас… у вас есть идея.
ПРЕЗИДЕНТ. Докладывайте, майор!
Он берет в руки чемоданчик «Мечта рыболова».
МИХАИЛ. Можно выходить в народ!
ПРЕЗИДЕНТ. Благодарю за верность, полковник! (С интересом.) А вы не только подтянутый, но и умный. Я вас теперь никуда не отпущу.
МИХАИЛ. Служу России!
ЭДИК. Валентина Валентиновна, разрешите малюсенькую режиссерскую рекомендацию?
ПРЕЗИДЕНТ. Только быстрее!
ЭДИК. Придайте вашей очаровательной улыбке больше державности!
ПРЕЗИДЕНТ. Только этим и занимаюсь. Выходим!
Все встают по ранжиру.
СОНЯ (тревожно). Миша, когда вернешься?
МИХАИЛ. Не задавай глупых вопросов.
СОНЯ. Я сварю борщ.
ПРЕЗИДЕНТ. Счастливая женщина…
Президент и свита уходят. На сцене остаются Соня и Федя.
ФЕДЯ. Мам, а у тети Вали дочь-то ничего?
СОНЯ. Да уж не хуже твоей Вилки.
ФЕДЯ. Тогда женюсь!
СОНЯ. Зачем?
ФЕДЯ. Представляешь, какой компьютер можно будет купить!
Сам собой включается телевизор — и диктор сообщает.
ГОЛОС ДИКТОРА. Как стало известно, нашему президенту, рискуя жизнью, удалось лично отобрать ядерный чемоданчик у террористов и вернуть его избирателям. Народ безмолвствует… Простите, народ безумствует… От счастья. Завтрашний день объявлен днем национального восторга.
Мать и сын смотрят друг на друга. Соня замечает таракана и, размахивая тапочком, гонится за ним по квартире с криком.
СОНЯ (на бегу). Когда ж вы все сдохнете… от любви!
Конец
Драмы прозаика
1. Горкомовские кресла
В пору литературной молодости пьес я не писал. Даже не помышлял об этом. Драматурги казались мне небожителями. Я, начинающий поэт, забежав в ЦДЛ выпить пива, видел, как с антресолей Московской писательской организации величаво спускался председатель объединения драматургов Алексей Арбузов. И все вокруг шептали: «Смотрите — Арбузов!» Приезжал на белом «мерседесе», невероятном в Москве 70-х (второй такой имелся, кажется, только у Высоцкого), Михаил Шатров — автор пьес о Ленине. Лицо у него всегда было хмуро-брезгливое, словно он, озираясь, не мог смириться с тем, во что превратил великие замыслы Ильича наш неудачный народ. Совсем другое впечатление производил Виктор Розов, напоминавший доброго, лысого детского доктора, но и он был небожителем. Сама мысль сесть и сочинить пьесу казалась мне таким же странным намерением, как желание написать, скажем, конституцию. Написать-то можно, но какая страна захочет жить по твоей конституции? Точно так же не было надежды, что лохматый режиссер перенесет твою фантазии на сцену, люди с высшим актерским образованием выучат и будут декламировать твои диалоги, а художник измалюет краской полсотни квадратных метров холстины, чтобы отобразить коротенькую ремарку: «Нескучный сад. Входит Петр. Анфиса сидит на скамейке. Листопад». Остальное, казалось, вообще из области фантастики: купив заранее билеты, зал заполнят зрители и будут слушать, смеяться, плакать, хлопать, а в конце заорут: «Автора!» Тогда я в новом костюме выйду к рампе, поклонюсь и умру от счастья — в театре, как и завещал великий Белинский.
Но жизнь любит сюрпризы. Нет, не я пришел в драматургию, она пришла ко мне. Пьесами, точнее сказать, инсценировками обернулись мои «перестроечные» повести «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками», «Апофегей». Это случалось как-то само собой: звонили из театра, спрашивали согласия (видимо, бывают странные прозаики, которые возражают против инсценировок!), а потом приглашали уже на премьеру. Именно так случилось с «Работой над ошибками», поставленной в 87-м в ленинградском ТЮЗе Станиславом Митиным. Спектакль шел на аншлагах, вызывая бурные споры учащихся и учительствовавших зрителей. Я участвовал в этих диспутах, нес прекраснодушный перестроечный бред и очень удивлялся, что у мудрых пожилых педагогов есть сомнения в конечной цели начавшегося ускорения. Станислав Митин впоследствии перебрался в Москву, стал кинорежиссером и через четверть века поставил фильм «Апофегей» с Марией Мироновой, Даниилом Страховым и Виктором Сухоруковым в главных ролях.
Впрочем, случались ситуации и позамысловатей. Так, первым инсценировать мою нашумевшую повесть «ЧП районного масштаба» вызвался Марк Розовский в своей студии. Он взял с меня честное слово, что я больше никому не отдамся, и надолго исчез. А тут вдруг с лестным предложением позвонил сам Олег Табаков, он как раз открыл свою «Табакерку» и искал что-нибудь остросовременное. Острее «ЧП» тогда, в 85-ом, скажу без ложной скромности, ничего не было. Кстати, Олег Табаков и поныне любит все радикально новое, а точнее сказать, все то, к чему привешен яркий ярлык «новая коллекция». Однако настоящая новизна в театре — вещь редкая. Зато показательной новизной часто подменяют мастерство. Но искусство, как нож, нельзя вострить до бесконечности — лезвие однажды бесследно сточится, что мы и наблюдаем.
Верный данному слову, я бросился разыскивать Розовского и обнаружил его в писательском парткоме. Он платил взносы. Если когда-нибудь в Отечестве налоги будут платить так же аккуратно, как сдавали в свое время партийные взносы, страна накренится от изобилия. Помявшись, Розовский сознался, что горком ВЛКСМ одарил его театр-студию списанными креслами, и теперь ему неловко ставить что-то критическое о комсомоле. Сколько лет прошло, а отношение нашей либеральной интеллигенции к государству осталось тем же: вообще-то, мы власть в принципе не любим, но если нам подарят просиженные кресла, потерпим.
