По пути к губернатору мы миновали четыре поста подозрительно поглядывавших часовых. Мы послали наши визитные карточки и были тотчас же приглашены в комнату, полную франтовато-одетыми офицерами. Они курили, смеялись, болтали и читали газеты. Молодой щеголь в гусарской форме, окруженный веселой компанией, рассказывал по-французски случай о себе и польской графине, которую он встретил в Ницце… Добродушный бородатый русский поп в длинной черной шелковой рясе, с огромным серебряным распятием на серебряной цепи, прохаживался под руку с грузным полковником, увешанным знаками отличия… Ничто не казалось более далеким от этого легкомысленного, благовоспитанного общества, чем война.
К нам подошел высокий красивый юноша со сверкавшими из-под пышных усов зубами и протянул руку.
– Я – Трубецкой, – сказал он по-английски. – Как вам удалось пробраться сюда? Для корреспондентов немыслимо попасть в Лемберг.
Мы показали массу пропусков, подписанных генералами и начальниками их штабов…
– Американцы! – вздохнул он, кусая губы, чтобы подавить смех. – Американцы! Что толку ставить рогатки, когда кругом бродят американцы?… Я не понимаю, как вы узнали, что я здесь, и почему вы пришли именно ко мне…
Мы промямлили что-то о том, что встречали в Нью-Йорке скульптора Трубецкого.
– Ах, да, – сказал он. – Он стал интернационален. Он, вероятно, и по-русски-то не говорит. Но раз вы уже здесь, чем я могу быть для вас полезен?
– Мы хотим попасть на фронт. – Здесь он с сомнением покачал головой. – По крайней мере мы думали, что генерал-губернатор может разрешить нам побывать в Перемышле.
– Я уверен, он разрешил бы, – осклабился князь. – Но прискорбные известия сегодняшнего утра… В восемь часов Перемышль заняли австрийцы!
Нам и не снилось, что он может пасть так скоро.
– Как вы думаете, они могут дойти и до Лемберга?
– Весьма возможно, – ответил он равнодушно. – В этом нет никакой стратегической потери. Мы выпрямляем наш фронт.
Затем, переменив тему, он сказал, что лично повидает генерал-губернатора и спросит, что можно для нас сделать. Не придем ли мы утром?
Поп, все время прислушивавшийся, спросил на совершенно чистом английском языке, из какой мы части Америки.
– Я прожил в Америке шестнадцать лет, – произнес он, улыбаясь. – В течение восьми лет я был священником в греческой церкви в Йонкерсе, предместьи Нью-Йорка. Я приехал на войну, чтобы помочь всем, чем смогу… Теперь я жду только мира, чтобы снова вернуться в Америку…
Когда мы вышли на улицу, колонна гигантских солдат, по четыре в ряд, огибала угол, направляясь к кухням за обедом. За спиной у каждого болтался жестяной котелок. Как раз против замка передний ряд затянул песню, ее подхватили остальные:
Помню, я еще молодушкой была,
Наша армия в поход куда-то шла…
И по всем улицам разливались солдатские песни. Мы могли разглядеть серые шапки, плывшие вдоль улицы. Могучие звуки встречались, сталкивались, как волны в море, родя эхо, повторявшееся между высокими зданиями – город гудел глубокой мелодией. Это была неисчерпаемая сила России, могущественнейшая кровь ее вен, небрежно проливаемая из бездонных источников необъятного населения, теряемая навеки… Парадокс разбитой армии, которая накапливает силу, – отступающего войска, чьи победы неизбежны для противника.
Русские деньги приходили у нас к концу, так что утром мы хотели разменять английское золото. Но никто не брал. Все задавали один и тот же вопрос, понизив голос и оглядываясь, нет ли поблизости солдат:
– А австрийские деньги у вас есть?
По городу уже шла молва о возвращении австрийцев.
Мы явились в назначенное время к Трубецкому, и он провел нас через старинный тронный зал в приемную адъютанта генерал-губернатора, вежливого офицера, сюртук которого сверкал орденами.
– Князь Трубецкой и я сделали для вас все, что только могли, – дружески улыбаясь, сказал он. – Губернатор крайне сожалеет, но не может дать вам разрешения посетить фронт. Об этом вам надо хлопотать перед военными властями, а он, знаете ли, ведь гражданский чин. Но, так или иначе, я не сомневаюсь, что они дадут вам возможность поехать. Тогда возвращайтесь сюда, и мы будем весьма рады вам помочь.
Мы спросили, где именно можно получить это разрешение.
– Есть два пути. Вы можете проехать или в Петроград и через ваших посланников обратиться с соответствующей просьбой к его высочеству великому князю Николаю Николаевичу, или в Холм, это в Польше, где находится главный штаб генерала Иванова, главнокомандующего Юго-западным фронтом. Мы оба, князь Трубецкой и я, думаем, что вы скорее добьетесь своего, если обратитесь к генералу Иванову. Его высокопревосходительство генерал-губернатор такого же мнения. Я выдам вам пропуска, с которыми вы доедете до Холма.
В полночь мы оставили отель, чтобы попасть на отходивший в Холм поезд. Нигде не было видно ни одного извозчика, и дежуривший на станции офицер, говоривший по-французски, пригласил нас поехать с ним. Его овальное полусемитское лицо казалось копией с ассирийских стенных рисунков – он сказал, что он с Кавказа, грузин.
– Грузинские полки переброшены сюда с турецкого фронта. Великий князь поступил правильно. Мы, грузины, – храбрейшие солдаты в армии, – сказал он.
– Возьмут австрийцы Лемберг? – спросил Робинзон.
– О да, – ответил он благодушно. – Мы ждем их каждый день теперь. Но это ничего не значит, знаете ли. Этой зимой мы вернемся… или следующей, может быть.
Оптимистическое паломничество
От Лемберга до Холма меньше ста миль, но между ними нет прямого железнодорожного пути. Нужно проехать миль триста – сперва забраться глубоко в Россию, а затем вернуться через Польшу.
В четырехместном купе, кроме нас, сидело еще двое – молодой и молчаливый капитан, который разлегся на своей лавке в сапогах и беспрестанно курил, и ворчливый генерал, по старости лет отпущенный домой. Генерал пытался плотно закрыть и окно, и дверь, – русские так же, как и остальные люди континентальных стран, испытывают болезненный страх перед свежим воздухом. Продолжавшаяся у нас по этому поводу всю ночь ожесточенная перепалка, в которой доблестное американское мужество сопротивлялось малодушию царского сатрапа, была прекращена наконец железнодорожной полицией…
Белоруссия. Часами ехали мы через непроходимую чащу березового и хвойного леса, не видя ни людей, ни жилья… И только свист паровоза разрывал, возбуждая эхо, лесную тишину. Иногда сквозь прогалину можно было мельком разглядеть широкую, пожелтевшую вырубку, на которой виднелись заросшие травой черные пни. Жалкие деревни жались вокруг «казенок», – теперь закрытых, – несчастные деревянные лачуги, разбросанные среди грязи и небрежно крытые соломой; изрезанное колеями пространство – во власти роющих землю свиней и необъятных гусиных стад.
На поле работали бок о бок широкоплечие женщины, подвигаясь размашистыми, ритмичными движениями, – вероятно, какая-нибудь женская артель косцов из дальних мест. Повсюду было много молодых, здоровых «мужиков». Они размахивали топорами среди валившихся деревьев, с песнями вози ли лес по проселочным дорогам и на протяжении многих миль карабкались по стропилам и бревнам временных навесов, покрывавших горы армейского продовольствия.
