– Неужели же вопросы, касающиеся самых существенных интересов народа и страны, должны остаться в тайне? – вспылил Стамболийский.
– А я и не знал, что вы являетесь представителем народа, – обратился король к нему. – Почему же вы никогда не заходили ко мне раньше?
– Потому что это запрещают демократические принципы моей партии, – ответил Стамболийский, – но я отбрасываю принципы, когда страна в опасности. Позвольте мне напомнить вашему величеству, что династии, которые пренебрегают желаниями народа, – недолговечны!
– Моя голова стара, – ответил король, – и немного стоит, но вы бы хорошо сделали, если бы поберегли свою.
Напрасно старались Гешов и Малинов успокоить расходившиеся страсти.
Цанков тоже потерял терпение и присоединился к Стамболийскому. «Все они, – передавал наблюдатель, – порядком погорячились и погорланили». Наконец король встал и сказал очень серьезно:
– Милостивые государи! Я представлю ваши требования правительству. Могу сказать вам, что мы избрали политическую линию, которая будет твердо и неуклонно проводиться. Стамболийский! Я очень рад, что наконец познакомился с вами.
Два дня спустя мы выехали из Софии в Ниш, а через три дня в Болгарии была объявлена мобилизация.
Снова Сербия и Греция
Четверть часа спустя после выезда из Софии поезд опять погружается в глубокую теснину между вздымающимися ввысь горами и ныряет в тоннель за тоннелем. Каменистые уступы, изумительно окрашенные в красные, коричневые и нежно-серые тона, напоминают своей формой притаившихся животных. К югу на фоне неба вырисовываются морщины Балкан, окутанные синеватой дымкой. Это колыбель сильных, мужественных людей-бойцов. Через два часа мы уже миновали перевал, и поезд, скрипя, спускается вниз, вдоль горного потока, брызжущего пенистыми каскадами. Перед нами открывается небольшая долина – жаркая и сухая, окруженная такими же жаркими, пустынными горами. Там расположен Цариброд – последняя болгарская станция, битком набитая военным снаряжением, запасами для армии и гудящая шумными голосами солдат. Цариброд – аккуратный городок с опрятными домами и общественными зданиями, с двумя фабриками, с хорошим шоссе, идущим на восток и на север, со школами, электрическим освещением и канализацией. Железнодорожная станция – тоже опрятная, вся выложенная бетоном, с любезным кассиром, который встретил нас так радушно четыре месяца тому назад. Он высовывается из своего окошечка, чтобы пожать нам руки. Поезд с ревом ныряет в тоннель и начинает извиваться среди обрывистых, крутых гор. Там, где горы расступаются немного, раздвигая свои пустынные, раскаленные жарой уступы, лежит Пирот, первый сербский город.
Какой разительный контраст между этими двумя ближайшими родственниками – болгарами и сербами. Город расстилается перед вами, похожий на разросшуюся деревню – дома просторные, с широкими турецкими черепичными крышами; школы не видно. На грязной платформе, перед развалившимся станционным зданием, оживленно о чем-то спорят таможенный чиновник, начальник станции, в расшитом золотой тесьмой мундире, полисмен в красной с синим форме и два офицера. Все они, по-видимому, совершенно забыли о поезде. Быстрые и гибкие звуки мелодичной сербской речи ударили наш слух, как струя свежей воды. Вокруг них, расположившись по-домашнему, без всякого этикета, столпились крестьяне-солдаты, одетые в потрепанные серые шинели и кожаные сандали, в характерных, вдавленных посередине, шапочках, – они прислушивались к спору и принимали в нем живое участие.
– Пашич! – яростно восклицал начальник станции. – Пашич! Разве это настоящий серб! Его отец был болгарин, а мать – турчанка. Кто может быть лучшим премьером, чем любой младо-радикал! Вот, я сам…
Таможенный чиновник хлопнул майора по плечу и громко расхохотался. Все солдаты тоже захохотали. Возле станционного забора шли запасные последнего призыва, они по одному человеку проходили через ворота, а унтер-офицер делал им перекличку по списку и отмечал каждого.
Среди них находились старики и юноши, одетые в самую разнокалиберную, свободно импровизированную форму, в заплатанных «опанках» на ногах, но все в военных шапках и с новыми винтовками в руках. Юноша, не старше шестнадцати лет, настолько пьяный, что едва мог стоять на ногах, шел качаясь, поддерживаемый своей матерью-крестьянкой. Слезы катились по ее лицу, она вытирала пот с его лица, оправляла на нем одежду и похлопывала его по спине. Он направился прямо в спальный вагон. Полицейский схватил его за рукав:
– Куда лезешь! – заорал он. – Вперед, дальше! Ступай в теплушку!
Не говоря ни слова, юноша обнял его, и оба покатились на землю, размахивая руками и ногами. Кругом захохотали. Невероятно древний старик, с одной рукой, подошел, тяжело опираясь на палку, и тронул за руку седовласого гиганта с винтовкой. Тот обернулся, и они расцеловались. Слезы катились по лицу старика.
– Не пропускай болгар! – вопил он.
Таможенный чиновник вошел в наше купе, взглянул на наши паспорта и даже не притронулся к багажу.
– Вы из Софии? – нетерпеливо обратился он к нам, садясь и предлагая папиросы. – Какие новости? Что там слышно? Вступает ли Болгария в войну? Лучше бы она воздержалась, мы через два дня будем в Софии!
– А если Австрия и Германия нападут на вас?
– Они уж раз попробовали. Пускай опять сунутся!
Когда поезд тронулся, громыхая, впереди нас послышалось солдатское пение, доносившееся из пяти теплушек, прицепленных к поезду.
Первое впечатление, которое вас охватывает после переезда греческой границы, – это впечатление толпы менял, чистильщиков сапог, торговцев шоколадом, фруктами и старыми, вышедшими неделю тому назад газетами, – хитрых, смуглых, маленьких торговцев со скачущей, быстрой речью и живыми, пронзительными глазами.
Три года тому назад в этой пустынной горной долине южной Македонии совсем не было греков; теперь здесь все греческое. Это происходит в каждой вновь завоеванной греческой стране.
Все, кроме простых крестьян, обрабатывающих землю, вытесняются благодаря суровой экономической конкуренции, и даже эти самые крестьяне вынуждены работать на тех же греков. Румыны – веселый, изящный народ; болгары – честны и радушны; сербы – остроумны, храбры и полны очарования; после них греки кажутся тупым, недружелюбным народом, не имеющим никакого специального «букета».
Я, пожалуй, опросил не меньше сотни солдат, как они относятся к войне. Характерной особенностью Балкан является жгучая ненависть к ближайшим иноземцам. Ненависть греков к сербам не выходила за пределы обычного, но когда я заговорил о болгарах, эта ненависть вспыхнула ярким, живым огнем. Они почти все без исключения боготворят Венизелоса, но готовы голосовать против него, так как считают, что он хочет их втянуть в войну, а греки не желают воевать. Но в то же время греки очень сентиментальны; стоит помахать перед ними флагом и крикнуть: «Слава!» – как они без оглядки ринутся да войну.
Греческое честолюбие и притязания – беспредельны. Они считают себя потомками афинян времен Перикла, наследниками Византийской империи и завоеваний Александра Македонского. Передовица, взятая из греческой газеты, характерна для их настроения: «Греция, обладающая пятитысячелетней историей и являющаяся колыбелью западной культуры, не может позволить, чтобы ее превзошли другие нации, которым удалось собрать своих детей и властвовать над ними, как Пьемонт властвует над Италией, а Пруссия над Германией. Народ эллинов не может показать себя неспособным, бессильным и не должен оказаться ниже некоторых новых государств, вроде Австро-Венгрии, Болгарии и Турции, представляющих собой мозаику из варваров – выходцев из Малой Азии».
