Бились день,
бились другой,
на третий день к полудню пали стяги Игоревы.
Тут два брата разлучились на берегу быстрой Каялы;
тут кровавого пира недостало;
тут пир закончили храбрые русичи:
сватов напоили, а сами полегли
за землю Русскую.
Отлегло от сердца у Ольстина, нет о нём в песне ни слова.
Зато забегали беспокойно глаза у Ярослава Всеволодовича.
Не забыл о нём в своей песне гусляр:
Тогда великий Святослав
изронил златое слово,
со слезами смешанное, и сказал:
«О мои дети, Игорь и Всеволод!
Рано начали вы Половецкой земле
мечами обиду творить,
а себе славы искать.
Ваши храбрые сердца
из крепкого булата скованы
и в смелости закалены.
Что же сотворили вы моей серебряной седине?
Не вижу уже власти
сильного,
и богатого,
и обильного воинами
брата моего Ярослава,
с черниговскими боярами,
с воеводами
и ковуями».
Насторожился и суздальский посол, когда гусляр упомянул его могучего властелина:
Великий князь Всеволод!
Неужели и мысленно тебе не прилететь издалека
отчий золотой стол поблюсти?
Ты ведь можешь Волгу вёслами расплескать,
а Дон шеломами вычерпать!
Если бы ты был здесь,
то была бы раба по ногате,
а раб по резане.
Не обошёл молчанием скорбный певец и галицкого князя, отца Ефросиньи:
Галицкий Осмомысл Ярослав!
Высоко сидишь ты
на своём златокованом престоле,
подпёр горы Угорские
своими железными полками,
заступив путь королям,
затворив ворота Дунаю,
меча бремя через облака,
ладьи рядя до Дуная.
Стреляй же, господине, в Кончака,
за землю Русскую,
за раны Игоревы,
буйного Святославича!
Влажно заблестели печальные очи Ефросиньи, заволновалась её грудь под вызолоченной бебрянью княжеского платья. О ней вёл сказ седовласый гусляр:
Ярославна рано плачет
в Путивле на стене, приговаривая:
«О ветер, ветрило!
— Зачем, господине, веешь ты навстречу?
Зачем мчишь стрелы половецкие
на своих лёгких крыльях
на воинов моего милого?
Зачем, господине, моё веселье
по ковылю ты развеял?»
Ярославна рано плачет
в Путивле на стене, приговаривая:
«Светлое и трижды светлое солнце!
Всем ты тепло и прекрасно:
зачем, владыко, простёрло ты горячие лучи свои
на воинов моего лады?
В поле безводном жаждою им луки скрутило,
горем им колчаны заткнуло?»
Не удержалась от жалобного всхлипа Агафья. Ольга смахнула со щеки слезу изящным пальчиком. В очах Василисы застыло страдальческое выражение.
Игорь в эти мгновения взирал не на гусляра, а на Ефросинью.
Вышеслав заметил, какие были у него глаза! Так смотрят лишь на самого дорогого и близкого человека!
Вот гусляр-сказитель сменил тональность своего голоса, переходя от скорби к радости:
Прыснуло море в полуночи,
идут смерчи тучами.
Игорю-князю Бог путь указывает
из земли Половецкой в землю Русскую,
к отчему золотому столу.
Сын Узура встрепенулся, услышав и о себе в песне:
Погасли вечером зори.
Игорь спит,
Игорь бдит,
Игорь мыслью поля мерит
от великого Дона до малого Донца.
Коня в полночь Овлур свистнул за рекою;
велит князю разуметь,
что не быть Игорю в плену!
Кликнула,
стукнула земля,
зашумела трава,
вежи половецкие задвигались.
А Игорь-князь поскакал
горностаем к тростнику
и белым гоголем на воду.
Вскочил на борзого коня
и соскочил с него серым волком.
Последние слова песни были весомы и торжественны:
Слава Игорю Святославичу,
буй туру Всеволоду,
Владимиру Игоревичу!
И Святославу Ольговичу!
Здравы будьте, князья и дружина,
борясь за христиан
против нашествий поганых!
Когда смолкли гусельные струны, Игорь обратился к гусляру:
— Кто ты и откуда, друже?
— Родом я из Путивля. Зовут Перегудом.
— Сам измыслил песнь эту?
— Нет, княже. Песня народом сложена, а мне её пересказал один монах-книжник.
Игорь встал из-за стола.
— Не думал я, что обо мне в народе песнь сложат; да ещё столь дивную! Прими от меня в знак благодарности, старче.
Игорь поманил к себе огнищанина и что-то шепнул ему на ухо. Огнищанин удалился, но вскоре вернулся со связкой собольих шкурок.
Гусляр изумлёнными глазами глядел на богатство; брошенное к его ногам.
— А это тебе от меня, старинушка! — воскликнул Всеволод, срывая с шеи золотую гривну
[113]
.
— Возьми дар и от меня, добрый человек. — Владимир снял с пальца золотой перстень.
— И от меня! — вскочил Святослав Ольгович с плащом в руке.
Не остались в стороне и женщины. Ефросинья подарила гусляру серебряную чашу. Агафья — серебряный образок. Ольга — золотую цепочку. Даже половчанка Анастасия оторвала от своих монист две золотые монеты.
Суздальский посол пожелал узнать, не согласится ли гусляр отправиться вместе с ним ко двору князя Всеволода Большое Гнездо.
— Князь мой охоч до песенных творений, — сказал посол.
Перегуд ещё думал, растерявшись от обилия столь дорогих подарков, когда Игорь уже ответил за него:
— Конечно, он поедет с тобой, боярин. А дружинники мои вас проводят до земель суздальских.
Седовласому Перегуду ничего не оставалось, как согласно кивнуть головой.
* * *
После пира Игорь уединился с Вышеславом в горенке, где у него хранились наиболее ценные книги. Князь был в приподнятом настроении, но вместе с тем и чем-то озабочен.
