И одиночеством.
Абсолютным уединением.
Наслаждался свободой от чужих голосов и взглядов, прикосновений и запахов, дружеских улыбок и вражды. Наслаждался тишиной снаружи и тишиной внутренней, покоем, в который привёл его огромный океан.
И ещё он наслаждался потрясающим закатом, что разгорался прямо по курсу. С восторгом смотрел на кучерявые облака, медленно наливающиеся багровым, на небо, лазурь которого смешивалась с уходящим к линии воды солнцем, на море, вбирающее смесь всех оттенков заката.
Великолепие умирающего дня потрясало воображение, и Громов поймал себя на мысли, что готов вечно смотреть на буйство красок, с которым свет уступал место тьме, но солнце неожиданно провалилось, лучи какое-то время сопротивлялись, но поддались неизбежному — ушли.
И океан окутала Тьма…
* * *
— Нет! — Герман вскочил на ноги, но тут же присел, напружиненный, готовый к удару, и диковато повторил: — Нет!
— Что? — повернулся к нему Бранделиус.
— Ушёл! — Рыжий понял, что охота завершена, мир снова поменялся, и он заметно расслабился — словно получил команду. — Тварь одна ушла…
— Во сне?
— Нет, на Лысой горе… — Герман хотел продолжить, но распахнувший глаза Громов заставил его замолчать и вернуться на диван.
Бранделиус кивнул с пониманием, перевёл взгляд на следующего возвращенца, но задать вопрос не успел.
— Крылья… — с блаженной улыбкой протянул очнувшийся Марат, заводя руки за голову. — У меня были крылья…
— А я летала просто так, — обронила Карина.
А затем случилось то, чего не ожидал никто из присутствующих, включая Бранделиуса.
— Вы поняли? — срывающимся голосом спросил Сатурн. Вскочил, сорвал с лица очки, обвёл присутствующих полубезумным взглядом и повторил: — Вы поняли, что видели?
Несколько секунд все ошарашенно молчали, изумлённо глядя на Сатурна, а затем нестройно, вразнобой загомонили, торопливо излагая себе и окружающим пережитое, перечувствованное, поразившее… Загомонили громко, перебивая друг друга, не слушая ни собеседников, ни себя, загомонили, выплёскивая накопившееся и важное, а важным было всё. Загомонили, не понимая даже, что с каждым словом становятся ближе друг другу, превращаясь в единую команду.
И только очень-очень опытный взгляд, только исключительно хороший знаток человеческих душ смог бы заметить, что один из участников церемонии делится впечатлениями без характерного для остальных глубокого внутреннего восторга. Едва ли не через силу. Делится лишь потому, что не хочет отличаться от остальных…
ГЛАВА 4
Домой Виктор и Даша ехали молча и как будто не вместе, осваивая новый жизненный опыт каждый в своей раковине, переживая его внутри, не делясь. Они выплеснули ощущения и чувства на общем собрании — громко, как все, почти яростно, а теперь спрятались и крепко захлопнули створки, чтобы кто-нибудь ненароком не влез…
Они прошли через Невиданное, но оно их почему-то не сблизило.
Каждый знал почему, но не хотел делиться своим знанием с другим.
Они теряли то, что у них было. Или начали терять. Сделали первый, малюсенький, но очень важный шаг… И не поняли, что происходит.
Они молчали.
Виктору такое поведение Даши показалось странным: насколько он знал возлюбленную, из неё должен был хлынуть поток рабочих версий произошедшего, как правило — научных или приближённых к ним, возможно — смешных, юмористических, но она… Она — рот на замок и взгляд отводит, словно обиделась. Но в действительности — задумалась.
О чём?
Громов покосился на девушку и шутливо поинтересовался:
— Уснула?
— Думаю, — кратко и вроде бы неохотно отозвалась Даша.
— Обычно ты думаешь вслух.
— Так то обычно, а сейчас у нас время необыкновенных историй…
— Рождественских.
— Вроде того.
— И что это значит?
— Мне нужно всё осмыслить. — Девушка снова отвернулась. — Честно говоря, я не в себе.
— В смысле — удивлена?
— В смысле — хотела бы помолчать.
Намёк был настолько очевиден, что Виктору не оставалось никакого ответа, кроме короткого:
— Извини.
Но тоном он чётко дал понять, что не прочь продолжить разговор. Знал, что услышан и понят правильно, однако девушка поёрзала в кресле и… промолчала.
Почему?
Дарья замкнулась, едва они вышли из дома Бранделиуса. Там, в компании, девушка вела себя, как все: эмоционально делилась впечатлениями, смеялась, даже выпила немного, «чтобы снять напряжение»… Но стоило им остаться вдвоём — «задумалась».
Почему?
Началась следующая стадия осмысления произошедшего? Или дело в нём? Вдруг она инстинктивно чувствует его ложь? Нет, не ложь…
Громов не хотел признаваться — даже себе, — что врёт.
Не ложь — его растерянность, если хотите, его удивление и тревогу. Да, именно так: удивление.
Прислушиваясь к тому, что рассказывали остальные, Виктор ощущал восторг ошарашенных ребят, их полную вовлечённость в происходящее и глубокий интерес. Они вышли из «того мира», но остались в нём. Церемония не просто произошла — стала их частью, и это было заметно в каждом слове, в интонациях, в жестах. Громов ощущал всё это у них, но не чувствовал в себе. Искал, но не находил.
Ему было хорошо в той лодке, он с удовольствием насладился величием океанского заката, но не пережил чего-то потрясающего. Его «не задело». Хотя он изо всех сил старался показать, что это не так.
Он лгал.
Неужели Даша это почувствовала?
Пауза становилась невыносимой. Виктор деликатно кашлянул, привлекая к себе внимание, и как можно более непринуждённо произнёс:
— Слушай, а твоя пустыня…
— Голая земля, — с отсутствующей улыбкой поправила его девушка.
— Извини. Твоя голая земля… Ты сказала, что тебе было хорошо на ней?
— Да.
— Чем?
— Ощущение полной безопасности… — Даша пожала плечами — Виктор увидел это боковым зрением. — Спокойствие… Свобода…
— Там ведь пусто.
— Не важно…
Она ничего не сказала о безудержном и упоительном соитии с ветром, обратившимся неутомимым любовником. Никому не сказала. Поведала обо всём, но в какой-то момент в душе девушки щёлкнул тумблер, и слово «секс» было заменено на «свободу». Даша делилась настоящими чувствами, но прятала их истинное значение, и это её коробило.
Задевало.
Она не хотела врать Виктору, но понимала, что не должна его ранить. Ей пришлось промолчать, и внутри её возникло чёрное пятнышко злости. Ещё маленькое.
