Как же мне дорого то время…
Кто не был знаком со старым режимом, никогда его и не узнает. Тот мир, сегодня уже потерянный, являл собой радость бытия, которая слегка омрачалась властвовавшим безрассудством. Оно царило повсюду — в наших жизнях, в наших головах, на наших чепцах, повсюду.
Тридцать шесть дюймов, я не преувеличиваю, — такова была высота головных уборов. Надо было видеть все эти перья, газ и парики! Волосы забирали так высоко, что лицо оказывалось почти в центре фигуры!
Какое это было представление в салонах, на улицах… Женщины едва могли разместиться в каретах, их прически и головные уборы поднимались над экипажами, высовывались из окон; некоторым поэтому полюбилась поза на коленях — так было удобнее всего. Это означало путешествовать с пользой и экономить время, если, конечно, не забыть молитвенник! Все дышало излишеством, но и изяществом, утонченностью. Ничто не представляло такой важности, как мимолетность. Жизнь была легка и элегантна. Люди скучные жаловались на легкомысленность эпохи. Но разве легкомыслие не существует для того, чтобы разгонять печаль и скуку? Я, например, всегда преданно ему служила.
А на смену пуфу пришли плюмажи. На шляпах воздвигались горы, прерии, серебристые ручьи, леса, английские сады и перья, много перьев. Огромные плюмажи нужно было ежедневно обновлять, добавлять цветы, хохолки, ленты, украшения. Королева носила головной убор самый высокий за последние месяцы. Ее туалеты стали предметом нескончаемой критики, но мы ее не слушали, и, честно говоря, нам не было до нее дела.
Думаю, именно с этого момента они стали называть ее «австриячка».
Упрекам не было конца. Мода на плюмажи, дойдя до Вены, стала раздражать мать Императрицы, которая видела в ней лишь губительное бесстыдство. Наш король придерживался того же мнения, но высказывал его крайне мягко. Мадам, должно быть, тратила на туалеты бешеные деньги. Меньше, чем ей приписывали, но все же очень много. Фиалковая эссенция, гребешки, украшения, ленты и платья стоили так же дорого, как и модные прически. Я уж не говорю о расходах на игры. Шептались, будто король пасует перед Мадам. Я думаю, он подавлял свой гнев, но уверена, что он умел противиться ей, даже если и создавалась иллюзия обратного.
Кроме того, как может мужчина командовать женщиной, которая знает о его слабости?..
Следующей зимой перья вышли из моды.
Двери королевских покоев были открыты для меня в любое время. С королевой мы делали и переделывали туалеты. Ее указания были четкими, а идей у нее всегда было несметное количество. Она обладала чувством цвета и материала. Она могла бы быть одной из нас, одной из «общества мастеров и модисток, торговцев пухом, флористов города Парижа и его предместий». Мои резервы истощились, нам нужен был настоящий обмен. Я тоскую по тому времени.
Льстецы утверждали, что у моды две королевы. Первая находится в Версале, а вторая — на улице Сен-Оноре. Поскольку та эпоха не скупилась на прозвища, то скоро меня прозвали Мадам министр!
Божественная, несравненная, неповторимая, королева, да еще и министр — как тут не растаять от избытка комплиментов? Признаюсь, голова у меня немного пошла кругом.
Даже если они прозвали меня «министром», для того чтобы задеть, позлить меня, то я уже привыкла глотать обиду.
На самом деле эта проблема с министром началась с «Великого Могола». Была история с одной или двумя клиентками, недовольными затянувшимся сроком выполнения заказа. Я отвечала свысока, напоминала о своих встречах с королевой, повторяя на каждом шагу: «Я только что работала с Ее Величеством!» Я говорила одно и то же: «королева и я решили…», «мы остановились на том, что…», «во время моего последнего совещания с Ее Величеством…» Я могла говорить только о встречах с королевой. В конце концов, что уж скрывать, я сделалась важной персоной. Аде, которая постоянно наблюдала за мной, сказала, что я изменилась, но я ничего не слышала. Я была сама надменность. На самом деле я не изменилась. Сегодня я это очень хорошо понимаю.
В городе Оберкирх продолжала утверждать, что пора взять меня на короткий поводок, что я что-то стала слишком заносчивой. Баронесса была в чем-то права, но только именно мои слова звучали во всех салонах, именно я распоряжалась модой и именно я получила новое прозвище. Вот правда — то, что я стала министром!
Этот эпитет, похожий на злую шутку, не смущал меня. Намереваясь досадить мне, они одарили меня льстивым титулом, и я сказала себе, что мой квартал определенно страдает от избытка министров в юбках. Мадам Жоффрин, у которой был салон на моей улице, не называлась ли и она раньше министром с легкой руки парижских гадюк? Министр общества! Старый министр. Но кто из нас может похвастать ангельской добротой? Как этот ангел, который вращался в высших сферах вместе с художниками, философами, коронованными особами. Ее видели в Петербурге, при польском дворе, при австрийском дворе… но не при дворе Людовика XIV и Людовика XV. Ее было хорошо назвать министром, ведь она была всего лишь мещанкой и не имела такого доступа ко двору. Меня же, без преувеличений, принимали при дворе очень часто…
Королеву позабавил мой новый титул.
— Ну да! Мадемуазель Бертен — мой министр моды! — воскликнула она, смеясь над несносными гадюками. Смеяться в ответ на насмешки — ничего другого не оставалось. И я следовала советам мадемуазель Арну и была счастлива. «Министр» после «королевы» — какая честь, какая коронация! Самое забавное то, что моя номинация повлекла за собой другие, не менее пикантные, — настоящие министры тоже не были забыты! Их укоряли в недостаточной последовательности идей. Непостоянные, они меняли свои мнения как рубашки. С того момента и до времени, когда их стали бы называть «модистками», было рукой подать. Версаль уже кишмя кишел «модистками»…
Ну и пусть себе хихикают. В глазах королевы я все равно была важнее самого настоящего министра. Мое портфолио было самым ее любимым, и долгими утрами мы корпели над нашими «материалами». Ей все больше и больше нравились легкие ткани и неясные цвета, переливающиеся оттенки. Эти ткани дышали, шевелились, они были живыми. Я тоже испытывала к ним слабость. Они были такими красивыми! Торговцы каждый день подавали нам новые идеи, особенно богаты идеями были лионцы.
Я вижу, как Мадам в нетерпении топает ножкой, пока торговец не спеша раскладывает перед ней свой товар.
Нам приходилось принимать поставщиков. Я вижу, как она стоит, склонившись над голубой и фиолетовой тафтой. Разглядывая новую материю, она больше полагалась на глаза, чем на пальцы. Сначала она слегка касалась ее, только потом брала в руки, как будто, чтобы оценить ее прочность после того, как уже почувствовала ее мягкость. Наконец, она выбирала ткань фиолетового или черного цвета.
Ее улыбку тех минут я отношу и на свой счет. Ее «улыбку ткани». Она, едва касаясь, нежно поглаживала ткань, ласкала ее, и ее лицо светилось счастьем. Я никогда не видела ее такой удовлетворенной. Разве что позже, с детьми.
Наши встречи были как будто узкими полосками счастья, как путешествие в далекую страну. Это было украденное время, убежище, шар, зависший по другую сторону головокружительного Версаля.
