Когда настенные часы в комнате прокуковали полдень, вошел личный секретарь Распутина, купец Арон Симанович, и предложил:
— А что, Григорий Ефимович, не сполдничать ли нам?
«Старец» живо встрепенулся, отшвырнул чашку с остатками чая, соскочил суетливо с дивана, оттолкнув последнего просителя — дохлого мужичонку в штопаном армяке и облезлой заячьей шапке, которую он непрерывно комкал в узловатых крестьянских руках.
— Нешто мы не православные?! — утробным голосом взвыл Распутин. — Нешто сполдничать не могём?.. А ну, брысь отседова, недородец! — Он чувствительно пхнул под ребра нерасторопного просителя.
— Не угодно ли, свет наш Григорий Ефимович, откушать кашки гречиховой с медом? — прощебетала одна из девиц.
Распутин плотоядно оглядел ее с головы до пят.
— Годится, коли с ложечки меня покормишь, да как мамка уговаривать станешь.
Симанович громко фыркнул, не сдержавшись. «Старец» и ухом не повел, подхватил обеих девиц за задницы и повлек к дверям столовой. Но едва все расселись вокруг обильно уставленного тарелками и судками стола, как в комнату ввалились заснеженные жандармы во главе с офицером.
— Господин Распутин? — полувопросительно-полуутвердительно произнес офицер и, не дожидаясь, подтверждения, добавил: — Вам надлежит проследовать с нами.
— Позвольте! По какому праву?! — вскочил было опомнившийся Симанович, но тяжелая жандармская длань пригвоздила его обратно к стулу.
«Старец» недобро зыркнул из-под густых смоляных бровей на непрошеных гостей. Оскалился.
— Нешто не християне вы, люди государевы? Милости просим к нашему столу. Отведайте, что Бог послал…
— Господин Распутин, извольте встать и одеться, — железным голосом повторил офицер. — Две минуты на сборы!
Улыбку с лица «старца» будто ветром сдуло. Он смахнул с колен девицу и поднялся во весь свой немалый рост.
— Чего привязались, изверги? Али я натворил чего? Так Бог свидетель…
— Бог тут ни при чем! — раздраженно оборвал его офицер. — Пошли.
— Арон, — повернулся Распутин к секретарю, — телефонируй Маме, што раб Божий Григорий не приедет сегодня маленькому колыбельную петь. Забрали его супостаты, псы государевы, ни за што ни про што!..
Жандармы, ни слова не говоря, вывели «старца» из дому и усадили в закрытый экипаж. Внутри оказался только один человек — молодой, одетый в штатское. Но наметанным глазом Распутин сразу опознал в нем кадрового военного, и лишь гадал про себя: кто же он такой? Из какого ведомства? Не «охранка» — точно! Но и не разведка…
Словно прочитав его мысли, молодой человек представился:
— Капитан Голицын. Служба охраны высшей администрации Российской империи.
— Тю, капитан? — осклабился враз повеселевший Распутин. — А хочешь стать полковником?
Андрей посмотрел на него так, будто разглядывал таракана. И взглядом этим мог преспокойно убить. Распутина невольно передернуло, и он, против обыкновения, почти искренне перекрестился.
— Ну и глаза у тебя, капитан! Страсть какая… Да нешто я противу Папы мово, государя, сотворил?!
— Ты, гаденыш, уже много чего сотворил! — тихо и зло заговорил Голицын, глядя в пространство. — А если подзабыл, могу организовать встречу, например, с господином Кулябко, подполковником в отставке. Уж у него-то найдется чем освежить твою память… Ну а теперь молчи и запоминай. С сего дня вход тебе во дворец Царскосельский заказан. Явишься — шомполами бит будешь. Телефонировать или записки писать государыне Александре Федоровне не советую, не получится. А настырничать станешь — лично прибью. У меня на то полномочия имеются. Это первое. Второе: если хочешь еще в столицах пожить, покутить да простакам мозги покрутить, придется поработать. А именно — на нас, Службу охраны. После каждой встречи с любым чиновным лицом будешь писать подробный отчет и сдавать мне лично. Наврешь или профилонишь хоть однажды, отправишься прямиком в родную Сибирь. На вечное поселение. Все понятно?
Распутин шумно сглотнул, поскреб ручищей бороду.
— Не много ль на себя берешь, мил человек? Как бы пупок не развязался…
Он недоговорил. Андрей резко и коротко ударил «старца» в кадык ребром ладони. Распутин выпучил глаза и захрипел, потом попытался было выскочить из экипажа, но, получив второй жесткий удар — костяшками согнутых пальцев точно над ухом, «поплыл». Грузно откинулся на сиденье, взгляд затуманился. Распутин хватал воздух широко раскрытым ртом и смотрел теперь на Голицына с неподдельным испугом.
— Ты все запомнил, урод? — по-прежнему тихо и ровно спросил Андрей, разминая кисть правой руки.
«Старец» истово закивал и принялся креститься и бормотать что-то бессвязное.
— Тогда пошел вон!..
Распутин едва ли не кубарем вывалился из экипажа и, оскальзываясь, побежал вдоль укрытой сумерками улицы, к парадному своего дома.
Андрей спрыгнул с подножки на утоптанный снег и подошел к жандармам, стоявшим поодаль. Офицер улыбнулся ему, протянул раскрытую коробку папирос.
— Молодцы, ребята, — ухмыльнулся в ответ Голицын. Прикурил. — Разыграли как по нотам! Особенно ты, Верещагин. — Он дружески хлопнул «жандармского офицера» по плечу.
— Думаете, поверил, господин капитан?
— Конечно. Ведь я же ему сказал правду. А это то, что у меня получается лучше всего.
4
В угловом кабинете бастрыгинского дома на Шестой линии Васильевского острова было темно. Голицын и Вяземский стояли у окна.
— Плохо мы российскую историю учили, — сказал Вяземский. — Вот я задумался вчера о столетних юбилеях, так в Брокгауза с Ефроном лазил. Что у нас в тысяча шестьсот двенадцатом году было, а?
— Плохо было, — ответил Андрей. — Поляки в Москве сидели. В Кремле заперлись.
— Вот как раз в этом году их из Москвы и выставили. Ополчение их истребило, князь Пожарский да Козьма Минин Сухорукой… И Россия, как птица феникс, для новой жизни ожила. В тринадцатом году венчали на царство Михаила Федоровича Романова…
Голицын удивился — это были прописные истины из гимназического учебника.
— А что в семьсот двенадцатом было?.. Не мучайся, сам скажу: царь Петр столицу из Москвы в Санкт-Петербург перенес. И, опять же, с новой столицей новая жизнь началась. Про восемьсот двенадцатый ты и сам помнишь. А потом, в восемьсот тринадцатом, уже мы с победой по всей Европе прошли… Столетний цикл, Андрей. И как ему сменяться — перед роковым годом страсти и беды, перевалили роковой год — словно ожили.
— Думаешь, мы свой тысяча девятьсот двенадцатый год пережили, и теперь все дела сразу на поправку пойдут?
Вяземский усмехнулся:
— Пока пойдут, будет нам много мороки. Я был на заседании Комитета для устройства празднования трехсотлетия царствующего Дома Романовых — такого наслушался! Ждет нас великая суета. В столицу тысячи гостей со всей страны съедутся, да иностранцы валом повалят, и тут всякому жулью будет раздолье. Тем более что ожидается великая амнистия, и их полку прибудет. Но на жулье у нас полиция есть. И по случаю юбилея всюду будут появляться наши подопечные — одно открытие новой церкви у Александро-Невской лавры чего стоит. Весь свет, весь двор, вся царская фамилия, все министры…
