Остановить напор не остановила, но развернула вражину.
«Санитар» даже потерял равновесие, отшагнул, и Григорий тут же прострелил ему опорную ногу.
Верзила с грохотом выстелился, рыча: «Hure!»
Тяжело дыша, Быков приблизился и уткнул трость в шею немцу.
– Имя? Звание? – резко спросил он.
– Ганс-Ульрих, – просипел его визави, судорожно глотая, – обершарфюрер СС.
– Кто послал?
– Большой человек. Из самого Берлина. Я не знаю, кто он.
– Кто еще в вашей группе?
– Пилот…
Не отнимая трости, Григорий полапал Ганса-Ульриха и вытащил у того «Вальтер».
– Задолбали вы меня уже… – пробурчал он.
Покачав пистолет в руке, Быков подумал, как же ему вызвать подмогу.
Пожал плечами, прицелился в угол и нажал на спусковой крючок.
Грохот выстрела сработал, как сигнал «Тревога!».
На счет «три» распахнулись двери, и на пороге нарисовался Ховаев собственной персоной.
– Т-товарищ полковник… – выдохнул он, обозревая побоище.
– Спите на посту, – буркнул Григорий, вставая и опираясь на трость. – Это эсэсовец, по мою душу.
– Забирать? – глупо спросил энкавэдэшник.
– Сделай одолжение. И там еще их девка.
– Убита?
– Спит.
Прибежал Кадыров, вскоре и сам Стельмашук нарисовался.
– Опять?! – воскликнул майор.
– А что вы хотите? – развел руками Быков. – Не любит меня Главный буржуин!
После попытки похищения замполит и особист проявили трогательную солидарность и приставили к Григорию Ховаева с Кадыровым – в качестве телохранов.
Быков терпел этих простых, бесхитростных парней, тем более что близилось время его выписки из госпиталя.
Однако возвращение в полк снова откладывалось – Григория вызывали в Москву.
Зачем именно, он догадывался и не сказать, что шибко расстраивался.
Просто не хотелось затягивать нежданный-непрошенный «отпуск».
Пока он тут отлеживался, парни из его эскадрильи били фашистов. Оттого и на душе было неспокойно.
Быков чувствовал себя так, словно увиливал от исполнения воинского долга.
Понимал, что все это ерунда, что всякий мог попасть под пулю, которая, как известно, дура, но понимал опять-таки умом…
Вечером его предположения подтвердились – главврач лично передал Григорию телеграмму из дивизии:
«Командование поздравляет полковника Сталина В.И. с высоким званием Героя Советского Союза. Желает ему доброго здоровья и новых успехов в боевой и политической подготовке. Ухов, Бабков».
На следующее утро – 24 июля – Быков, при полном параде, был усажен в «Дуглас-Дакоту» и отправлен в Москву.
Места не в слишком комфортабельном салоне делили с ним несколько раненых танкистов, которых решено было отправить в столицу, а еще повсюду были свалены тюки с почтой.
Сел «Дуглас» на поле Центрального аэродрома имени Фрунзе, первом аэропорту Москвы.
В 20-х годах он был назван в честь Троцкого, а еще раньше его знали, как Ходынский аэродром.
На поле Быкова уже ждал черный «ЗИС» – церемония награждения должна была состояться сегодня же, а самолет еще и запоздал чуток, обходя тучи – болтанка для раненых могла бы стать последним, что они пережили.
Григорий распрощался с танкистами, молча пожал руку водителю «ЗИСа» и лощеному офицеру, приданному для сопровождения, после чего забрался на заднее сиденье, вместе со своей тростью.
Он так привык к ней, что ходить просто так, без палочки-выручалочки, было даже боязно.
Москва показалась Быкову чуть более оживленной, чем весной.
Немецкие бомбардировщики уже не прорывались к столице СССР, зато множество москвичей, ранее убывших в эвакуацию, вернулось.
А вот и Кремль.
Гордо вознесшиеся шпили упрямо держали рубиновые звезды.
«ЗИС» плавно въехал в ворота Спасской башни и замер у отделения комендатуры.
Добродушного вида офицер тщательно проверил документы, отдал честь и сказал слегка доверительно:
– Награды вручать вам будет Михаил Иванович Калинин. Он не совсем здоров, и к вам есть просьба – не выражайте свою радость очень сильным рукопожатием.
– Постараюсь, – улыбнулся Григорий.
В приемном зале Кремля было людно – человек тридцать или больше, в парадных мундирах и в штатском.
Быков составил им компанию.
В первый ряд он не полез, скромно пристроился в третьем, с краю – Григорий терпеть не мог пробираться, мешая сидящим.
Ожидание не затянулось – бесшумно отворилась дверь, и в зал вошел Калинин со своим помощником и секретарем.
Михаил Иванович выглядел именно так, как на своих фотографиях в учебнике истории, – черный костюм, седые волосы, бородка и усы.
Калинина встретили аплодисментами, но когда явился Сталин, рукоплескания резко усилились.
Все встали.
Иосиф Виссарионович, по-доброму улыбаясь, успокоил приглашенных.
– Товарищи! – сказал он, продолжая стоять около трибуны, словно подчеркивая – речей не будет. – Третий год идет Великая Отечественная война. Нам было трудно, очень трудно, но мы выстояли. Рабочие и колхозники все силы отдают фронту, наша героическая Красная армия одерживает все новые победы. Недалек тот день, когда советский солдат войдет в Берлин победителем!
Переждав шквал аплодисментов, вождь продолжил:
– Помнится, Гитлер всенародно заявлял, что в его задачи входит расчленение Советского Союза и отрыв от него Кавказа, Украины, Белоруссии, Прибалтики и других областей. Он прямо заявил: «Мы уничтожим Россию, чтобы она больше никогда не смогла подняться!» Если бы не наш великий народ, человеконенавистнические планы фашистов могли бы воплотиться. Но этому не бывать, товарищи! Советский государственный строй доказал свою жизнеспособность, а сегодня в этом зале собрались те, чьим ратным трудом и попечением здравствует и процветает наша Родина!
После того, как буря аплодисментов переросла в овацию и общий подъем снизил свой накал, настало время награждений.
Быков не слишком внимательно следил за теми, кто был внесен в наградной список.
Он оглядывался в поиске знакомых лиц и не раз примечал тех, кого видел в старом кино.
Романа Кармена, например.
Впрочем, с этим человеком Василий Сталин был в размолвке – он, помнится, увел у Кармена его невесту…
А вон Алексей Толстой.
Совсем молоденькая Майя Плисецкая.
