Что с того, если Мур, Птичник или кто-то из их друзей в большинстве случаев не могут указать источники своих знаний, впечатлений и озарений (как будто рядовые потрошители универсамов на это способны). Зато вольные странники воистину владеют тем, что знают, а не просто перетаскивают багаж знаний, как носильщики чужого имущества. Они не имеют привычки отгонять приходящие в голову мысли, предпочитая продумывать их.
Вот бланкисту, не утомленному работой и не перегруженному заботой, попадается странный текст, «извлеченный» из какой-то книжки и висящий рядом с яблоком, карманным фонариком и фляжкой очень уместного в данный момент вина. Скорее всего, наш читатель не отложит его в сторону, а внимательно прочтет, и прочитанное станет его сегодняшним материалом для размышлений. Такое ситуативное чтение (в некотором смысле чтение– поперек) органично сочетается с образом жизни в целом и представляет собой полноценный способ отклика на духовные предложения. Соответственно, уникальность нестяжательской культуры (хотя ввиду многообразия племен и общин правильнее говорить о культурах) включает в себя и моменты, связанные с подвеской как формой символических обменов. Во-первых, отсутствие «бульварного чтива», то есть общедоступной, навязываемой всем и каждому жвачки. В джунглях мегаполисов нет массовой культуры, этой духовной основы общества потребления. Тиражи «публикаций» не превышают в общем случае нескольких экземпляров (исключение составляют сакральные тексты племен, например «Полный Бланк» для бланкистов), зато практически каждая «публикация» находит своего читателя. Во-вторых, отсутствует и лицемерное почтение к «нетленным ценностям» – отчасти потому, что «подписчикам» собрания сочинений на ленточных носителях, в особенности последнему поколению, попросту неизвестно, кто классик, а кто нет (когда-то Мандельштам мечтал, чтобы так читали Данте – как последнюю новинку, только что вышедшую в свет). Вообще, встречи с искусством, происходящие в джунглях, больше привязаны к местности, чем к имени.
В то же время популярные ники остаются на слуху, их произведения пользуются любовью нестяжательского народа. Сегодня неплохо налажен и процесс обратного перевода, когда тексты, впервые появившиеся в подвеске, переводятся с ленточных носителей на электронные, издаются приличными тиражами и сами становятся своего рода классикой. Можно вспомнить недавний успех таких «авторов», как Николай Нидвораев, Нина Аляска и Чеширский Пес, – авторство приходится ставить в кавычки, поскольку носители этих ников не предъявили себя широкой общественности. Но, наверное, самый яркий пример – это основатель неокинизма монгольский философ Долгодумал Дубадал. Тексты, подписанные этим ником, впервые мелькнули в подвеске Е-бурга пару лет назад, сегодня же они изданы многотысячными тиражами, переведены на множество языков (возможно, даже и на монгольский), цитируются профессорами философии, при том что физически блистательного киника-нестяжателя вообще никто не видел…
Впрочем, благодаря устоявшейся практике очистительных обрядов и прежде всего всесожжению имени автора, многие современные абоненты крупнейшего в мире агентства «Желтая лента» искренне полагают, что Сократ, Платон, Эшер и Магритт – это такие же ники, как Колесо или Нина Аляска (и в отношении Платона они совершенно правы). Довольно часто персонализация духовных посылок связывается не с первым отправителем, создавшим произведение когда-то и для кого-то, а с тем, кто реализовал свои культурные предпочтения здесь и сейчас, проявив определенный вкус и сумев на нем настоять. Именно таков случай с Кубинцем – в библиографических ссылках московских бланкистов он вводится соответствующей отсылкой: «А помнишь те стишата, которые в „Грдличке“ снял Кубинец? Там как раз последней строчки не хватало. Здорово тогда оттянулись…» В некоторых ситуациях на свою долю «авторского гонорара» может претендовать и инициатор уместного припоминания.
Когда-то Гегель, размышляя о происхождении собственности, о ее, так сказать, первых зацепках в душе, заметил: «Подобно тому как у детей право владения достается тому, кто говорит: „Я это первый увидел“ или „Это я нашел“, так и современное право собственности сохраняет следы своего происхождения из непосредственного отношения наблюдающего сознания» («Йенская реальная философия»). Последующее укоренение идеи собственности в природе человека, сначала посредством «естественного права господина», а затем через легитимацию трудовой теорией стоимости, оттеснило непосредственную реакцию владения далеко на задворки сознания. И лишь подвеска восстановила в правах принцип «кто первый увидел, того и вещь». Этот базовый принцип зачастую дополняется столь же легкой формулой расставания: с глаз долой – из сердца вон. Персонализированные обмены-дарения тоже содержат в себе здоровую долю ребячества. Одна из таких форм, введенная в оборот питерскими бланкистами («махнёмся не глядя?»), во всем нестяжательском мире так теперь и называется – russian change.
Нет ничего удивительного в том, что общие правила обменов распространились и на духовные (символические) послания. Ситуативное авторство гораздо лучше согласуется с принципом трансцендентальной беспечности, чем пожизненная признательность, отравляющая чистоту бытия в мире как для благодарящего, так, особенно, и для благодаримого. Что же касается новаций, то любая контркультура предоставляет для них эксклюзивный материал, на котором кормятся целые стаи авторов-стяжателей, руководствующихся все тем же принципом «я первый увидел». Дезертиры с Острова Сокровищ относятся к таким «заимствованиям» с полным равнодушием. В одной из «Желтых орхидей», входящих в «Малую гирлянду», помещен небольшой очерк, написанный, видимо, на самой заре нестяжательского движения.
Поводом для сопоставления послужила случайная встреча в метро – в сущности, пустячок. Я обратил внимание на парня, поднимавшегося на эскалаторе в обнимку с девушкой. Запястье его руки было перевязано (как мне показалось) бинтом, и сквозь перевязку явственно проступало пятно крови, указывая на совсем недавнюю попытку свести счеты с жизнью. Другой рукой парень обнимал девушку за плечо, и, когда он ее убрал, я заметил, что и на этой руке был точно такой же бинт. Хотел подстраховаться?
Между тем парочка разговаривала оживленно и весело, в их поведении не было ничего похожего на экзистенциальную тоску. Поднявшись на ступеньку вверх и присмотревшись, я обнаружил, что повязки представляли собой искусно изготовленные браслеты…
Достаточно трудно описать возникшее при этом ощущение, даже его эмоциональный знак, плюс или минус. Но мне показалось, что я имею дело с оригинальностью в чистом виде. Вполне возможно, конечно, что такие браслеты уже давно в ходу, просто я их увидел впервые – для эмоциональной реакции это никакой роли не играло. Кроме того, совершенно очевидно, что «повязки первой помощи» относились к китчу – если что-то вообще можно назвать китчем. Но принадлежность к китчу в то же время только подчеркивала характер оригинальности, в силу самой особенности этой сферы, не допускающей никаких полутонов. Поразившее меня зрелище явилось своеобразным подтверждением излюбленного тезиса Бориса Гройса о том, что подлинным источником новаций в искусстве может быть только профанное.
