То есть опять же, с одной стороны, имелась общая несовместимость сущностных проявлений субъекта вообще, закрепленная бинарными оппозициями всех, говоря словами Кассирера, символических форм. Еще до психоаналитической реформы чувственного была провозглашена эпистемологическая революция Декарта, утвердившая идеал ясного, отчетливого, а главное, когерентного на всем протяжении знания, сводимого в континуум ratio. Этот идеал, лежащий в основе любой феноменологии, преодолевал и продолжает преодолевать сопротивление материала, хотя обретенный в виде «истины-light» результат лежит далеко в стороне от феноменологических проектов. Подобная же двойственность или, лучше сказать, полярность была характерна и для социальной среды (в частности, для гражданского общества), расщепленной, согласно Гегелю, на Weltodnung и Weltlauf. Эротическое же вообще двусмысленно по определению, оно и в идеале, т. е. в предельной эротической утопии, задается набором несовместимостей, которые в своей «чистой», дискурсивной форме, без чувственного коррелята, предстают как сплошной абсурд. Например, несовместимость женского (соблазняющего) и материнского (облагораживающего) начала, несовместимость Я и Оно, светских принципов comme il faut (или, скажем, увлеченности сутью дела) и тайных декольтеологических языков, собственно, безбрежной сферы кокетства…
Все эти (и многие другие) несовместимости совмещаются, благодаря чему и возникает любовь во всей ее неизымаемой полноте, самый уникальный по характеру своей процессуальности феномен во Вселенной. Любая физическая экземплярность в подобных условиях подверглась бы аннигиляции задолго до критической массы несовместимостей, она не могла бы быть даже описана. Аналогом любви в мире физических явлений было бы «горячее мороженое, которое для пущей сладости требуется посолить». Исключено такое нагромождение несовместимостей и для живых организмов, ибо оно явно несовместимо с жизнью. И только субъект, этот высший род бытия, несмотря на погруженность в среду аннигиляции, пребывает, как говорят англичане, «still in one peace». И великая заслуга Фрейда в том, что он все же справился с описанием «горячего мороженого», не стал пасовать перед неописуемым и предложил вразумительный язык для регистрации феноменов, исключительно далеких от умопостигаемости.
Благодаря Фрейду самоотчет субъекта о своих желаниях утратил традиционную и, казалось бы, непреодолимую иносказательность, когда ответ на вопрос «Скажи, чего хочешь?» определялся правилами риторики (например, моральной риторики), а не экономией аффектов. Мы и сейчас редко способны высказать то, чего нам хочется, если в дело замешано либидо. Вместо этого мы хотим того, чего хочется, а говорим то, что говорится. Но успехи в точности самоотчета налицо. Отталкиваясь от достижений психоанализа (как когда-то математика от достижений Евклида), Жан Бодрийяр пишет: «Перверсивное желание – это нормальное желание, внушаемое социальной моделью. Если женщина не подвластна аутоэротической регрессии, то она уже не объект желания»
[79]
. Разумеется, социальная модель желания, выражающая чувственную связь субъектов, а не просто агентурную связь агентов чистого практического разума, «учитывает» всю подозрительность, присущую субъекту по определению. Но одно дело – учет, необходимый для действующей жизнеспособной модели, а другое – отчет, долгое время бывший крайне запущенным. Здесь дешифровка оказалась посложнее расшифровки египетских иероглифов: «Женщина бывает вполне собой, а значит, наиболее соблазнительной тогда, когда принимается любоваться прежде всего сама собой, не желая никакой другой трансцендентности, кроме своего собственного образа»
[80]
.
Упоминание о трансцендентном в данном контексте не просто уместно – мы имеем здесь дело с одним из первоисточников трансцендирования вообще. Полагание трансцендентного происходит не только внутри умопостигаемого как некий предел постижимости. Трансцендирование есть обусловленность потока происходящего разными полюсами, так сказать, «послойность» происходящего, которая для своей регистрации требует интеллектуальных усилий, – при том что регистрация имеет форму объяснения, которое ничего не объясняет, то есть форму парадокса. Трансцендирование обнаруживает себя как перекрестное причинение вполне рядовых поступков. Понятность таких поступков или поведенческих актов не вызывала бы вопросов, если бы они были нанизаны на одну причинную цепочку, но всякий раз явочным порядком вводится союз «и» (скромность и прозрачное платьице), в результате чего понятность тут же исчезает, оказывается иллюзией понятности, зато соответствующие феномены обретают измерение daseinmassig, становятся явлениями, в которых субъект опознает себя. Существуют принципиальные зоны трансцендентного, непроницаемые для Λ-сознания и стратегий хитрости разума, – апофатическая непостижимость Бога, не укладывающаяся в порядок творения, моральные идеалы, не тускнеющие от ежедневной эмпирической фальсифицируемости, измененные состояния сознания, в том числе и священные, переход в которые не мотивируется нитями причинности, сплетающими ткань Weltlauf.
Но юная девушка, примерная послушная дочь и мать будущего героя, самозабвенно ласкающая себя перед зеркалом, обнаруживает такую же очевидность (и непостижимость) трансцендентного, какую обнаруживает и всемогущий Господь своим участием в мирских делах. Во всеобщей экономии либидо подобные провалы обнаруживаются как слепые пятна, уже упоминавшиеся зоны meconnaissanse. После выявления Фрейдом эдипова комплекса Ференци Анна Фрейд, Мелани Кляйн и Лакан отследили изнанку самой изнанки, комплексы Электры и Иокасты, когда не только младенец использует мать как первый, еще недифференцированный сексуальный объект, но и мать «эротизирует» мальчика, проявляя по отношению к нему всю амбивалентность чувства, включая безусловный сексуальный компонент, даже если она и не практикует буквальную игру с гениталиями, как полагала Мелани Клайн.
В этой удивительной реальности, создаваемой перекрестным причинением взаимно трансцендентных желаний и мотиваций, проблема наблюдателя стоит не менее остро, чем в квантовой реальности. Со времен Бора и Шредингера важнейшей загадкой физики микромира считалась тайна регистрирующего прибора, когда факт регистрации события решающим образом учреждает новое положение дел, раскладку мира де-факто. Познанное бытие меняет свой онтологический статус, при этом «простое измерение» оказывается несравненно более результативным, чем рутинные физические взаимодействия. Подобно квантовой механике, экономия либидо вводит в такой регион происходящего, где гарантированная самой себе экземплярность, единство сущего, застрахованное от преобразований в результате самоотчета, является скорее исключением, чем правилом. Диалектика вредного знания, столь занимавшая Сократа и Платона, с новой силой обозначилась в дискурсе психоанализа, причем не только как феномен отреагирования (познать – значит избавиться). Приобщение к сфере самоотчета, к имманентному строю умопостигаемого важнейших трансцендентных разрывов, приводит к необратимым изменениям в эротической составляющей бытия, общим итогом которых является падение мерности, размывание среды, пригодной для субъекции. Термин интеллигибельность, благодаря скрытым аллитерациям русского языка, как нельзя лучше выражает суть происходящего. Только недоговоренность дает жизнь важнейшим феноменам, полный отказ от нее интеллигибелен для субъекта.
