– Никто не забудет.
– Возможно, забудут. Что, если песни, которым я их научила, запомнят? Это погубит несколько прекрасных бродвейских шоу в двадцатом веке.
Она попыталась улыбнуться, но получилось плохо.
– Я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что.
– Я не женюсь на Леттис. И сомневаюсь, что меня еще раз попросят жениться на ней, – саркастически бросил он.
– Хорошо! Очень-очень хорошо! Теперь мне не придется читать о твоей казни.
Она провела пальцами по его шее.
– Обещай, что позаботишься о Джеймсе. Никаких свивальников. И играй с ним иногда!
Он поцеловал кончики ее пальцев и кивнул.
– Позаботься о Гонории: она была так добра ко мне.
– Я найду ей лучшего из мужей.
– Не самого богатого, но самого лучшего. Даешь слово? – Дождавшись, пока он кивнет, она продолжала: – И всякий, кто принимает ребенка, должен сначала вымыть руки. И тебе придется достроить Торнуик-Касл и оставить записи об этом, чтобы все знали, кто был архитектором. Пусть это останется в истории!
– Больше ничего? – улыбнулся он. – Тогда тебе придется оставаться рядом, чтобы напоминать мне об этом.
– О, я бы с радостью. Но не сумею. Можно мне получить твою миниатюру?
– Можешь получить все: мое сердце, душу, жизнь.
Она сжала ладонями его голову:
– Николас, я этого не вынесу.
– Тебе не придется ничего выносить, – заверил он, целуя ее руки, плечи, груди. – Может, Кит выделит мне небольшое поместье, и мы…
Но она снова отстранилась.
– Заверни свой портрет в промасленную ткань, во что-то такое, что защитит его в следующие четыреста лет, и положи за… Ты еще не знаешь, но в Торнуик-Касл будет барельеф с портретом Кита. Ты велишь вылепить его в знак благодарности брату.
– И что потом?
– Прикажи, чтобы барельеф отодвигался, и сделай за ним углубление. Заверни миниатюру и положи в эту нишу. Когда… когда я вернусь, достану портрет.
Он продолжал целовать ее груди.
– Ты меня слышишь?
– Я все слышал. Джеймс. Гонория. Повитухи. Торнуик. Барельеф с лицом Кита.
Он подчеркивал каждое слово сосущим поцелуем. Даглесс в мучительном блаженстве закрыла глаза.
– А теперь, любимая, иди ко мне.
Он поднял ее, положил на себя, и Даглесс забыла обо всем на свете, кроме ласк мужчины, которого любила без памяти. Он продолжал гладить ее груди и бедра, пока они двигались вместе. Вверх и вниз. Сначала медленно, потом все быстрее.
Николас перекатился так, что она оказалась на спине, и глубоко вонзился в нее. Даглесс самозабвенно выгнулась, чтобы встретить его на полдороге. Оба, задыхаясь, рухнули на траву. Николас, закрыв глаза, судорожно сжимал ее.
– Я люблю тебя, – шептал он. – И буду любить всегда.
Даглесс льнула к нему, боясь разжать руки.
– Ты не забудешь меня? Запомнишь?
– Никогда. Никогда не забуду. Даже если умру завтра, моя душа запомнит твою.
– Не говори о смерти. Только о жизни. С тобой я жива. Только ты. Только ты один. Тобой я дышу.
– И я тобой. – Он лег на бок и притянул ее к себе. – Посмотри! Солнце встает!
– Николас, я боюсь.
Он погладил ее влажные волосы.
– Боишься, что тебя увидят без одежды? Но это не впервые. Тебя и без того видел весь дом.
– Бессовестный! – засмеялась она. – Никогда не прощу, что не сказал мне!
– У меня впереди целая жизнь, чтобы заслужить твое прощение.
– Да, – выдохнула она. – Целая жизнь.
Николас посмотрел на светлеющее небо.
– Мы должны идти. Нужно рассказать матери обо всем, что я натворил. Кит, вне всякого сомнения, скоро вернется домой.
– Они ужасно рассердятся. И моя роль во всем этом вряд ли их обрадует.
– Ты должна пойти к Киту вместе со мной. Я буду бесстыдно нагл и скажу брату, что он должен дать нам небольшое поместье в благодарность за то, что ты спасла его жизнь.
Даглесс подняла голову. Рассвет разгорался все ярче. Она почти поверила, что все обойдется и они останутся вместе.
– Будем жить в хорошеньком маленьком домике, – мечтательно начала она. – Слуг у нас будет немного, человек пятьдесят, не больше. И у нас будут десятки детей. Люблю детишек! Мы дадим им хорошее образование и научим мыться каждый день. Может, мы даже сумеем изобрести смывной унитаз.
– Ты слишком часто моешься, – хмыкнул Николас. – Мои сыновья…
– Наши сыновья. Придется объяснить тебе, что такое женское равноправие.
Николас встал и обнял ее.
– А это объяснение долго продлится?
– Примерно четыреста лет, – вздохнула она.
– Тогда я дам тебе время.
– Да, – просияла она улыбкой. – Время. Теперь у нас есть все время, которое нам понадобится.
Он стал ее целовать, долго, безжалостно, крепко, почти исступленно, и, чуть отстранившись, прошептал:
– Навсегда. Я буду любить тебя сквозь время и расстояние.
Только секунду назад Даглесс была в его объятиях, сгорала под поцелуями… и в следующее мгновение очутилась в ашбертонской церкви и услышала звук пролетающего реактивного лайнера.
Глава 33
Даглесс не заплакала. То, что она ощущала в этот момент, было слишком глубоким, слишком сложным и проникновенным, чтобы плакать. Она сидела на полу в маленькой ашбертонской церкви, и за спиной у нее высилось мраморное надгробие Николаса. Невыносимо смотреть на него, невыносимо сознавать, что теплая плоть Николаса превратилась в холодный мрамор.
Она немного посидела, осматривая церковь. Совсем простая и бедная. Ни одного цветового пятна на стенах и потолке, и каменные полы выглядели голыми без соломенных подстилок. Правда, на первых рядах скамей кое-где лежали вышитые подушки, но теперь они выглядели аляповатыми и грубыми. Она привыкла к изысканному рукоделию женщин леди Маргарет.
Тут открылась дверь, и вошел викарий. Но Даглесс продолжала сидеть на полу.
– С вами все в порядке? – спросил он.
Сначала Даглесс не поняла его: произношение и акцент звучали странно и казались чужеземными.
– Сколько я здесь пробыла? – поинтересовалась она вместо ответа.
Викарий нахмурился. До чего же странная молодая женщина! Переходит улицу перед мчащимся автобусом. Настаивает, что была с мужчиной, которого никто из окружающих не видел. И вот теперь входит в церковь и преспокойно спрашивает, как долго тут сидит.
