Вечером, однако, Рафлс нагнал его на улице и, то ли позабыв нелюбезный прием, ранее оказанный ему Уиллом, то ли решив парировать обиду благодушной фамильярностью, весело его приветствовал и зашагал с ним рядом, для начала с похвалою отозвавшись о городе и окрестностях. Заподозрив, что он пьян, Уилл стал прикидывать в уме, как от него отделаться, но тут вдруг Рафлс сказал:
– Я и сам жил за границей, мистер Ладислав… повидал свет… изъяснялся по-иностранному. С вашим папенькой я встречался в Булони, вы поразительно похожи на него, ей-ей! рот, нос, глаза, волосы падают на лоб в точности как у него… этак слегка на иноземный манер, Джон Буль
[199]
их иначе зачесывает. Но когда я виделся с вашим отцом, он очень сильно хворал. Господи боже! Руки до того худые, прямо светятся. Вы тогда были еще малюткой. Он выздоровел?
– Нет, – отрывисто сказал Уилл.
– О! Вот как. Я часто думал, что-то сталось с вашей матушкой? Совсем молоденькой она бежала из дому, гордая была девица и прехорошенькая, ей-ей! Я-то знаю, почему она сбежала, – сказал Рафлс и, искоса взглянув на собеседника, лукаво ему подмигнул.
– Вы не знаете о ней ничего бесчестящего, сэр, – сказал Уилл, кипя от ярости. Но мистер Рафлс в этот вечер был необидчив.
– Никоим образом, – ответил он, энергически тряхнув головой. – Она была очень даже благородна, и потому-то ей не нравилась ее семейка – вот в чем дело! – Тут Рафлс вновь лукаво подмигнул. – Господи боже, я знал о них всю подноготную – этакое солидное предприятие по воровской части… скупка краденого, но весьма почтенная фирма – не какие-нибудь там трущобы да закоулки – самый высокий сорт. Роскошный магазин, большие барыши, и комар носу не подточит. Но не тут-то было! Саре бы об этом сроду не проведать… настоящая благородная барышня – воспитывалась в наилучшем пансионе – ей в пору было стать женою лорда, если бы Арчи Дункан не выложил ей все со зла, когда она его отшила. И тогда она сбежала… бросила фирму. Я служил у них коммивояжером, сэр, все по-джентльменски, платили большое жалованье. Сперва они не огорчались из-за дочки – богобоязненные люди, сэр, богобоязненные, а она стала актрисой. Сын был жив тогда, вот дочку и списали со счетов. Ба! Да это «Голубой бык». Что скажете, мистер Ладислав? Заглянем, выпьем по стаканчику?
– Нет, я должен с вами попрощаться, – сказал Уилл, бросившись в переулок, ведущий к Лоуик-Гейт, и чуть ли не бегом скрылся от Рафлса.
Он долго брел по Лоуикской дороге все дальше и дальше от города и обрадовался, когда наступила темнота и в небе заблестели звезды. Он чувствовал себя так, словно под улюлюканье толпы его вымарали грязью. Тот краснолицый малый не солгал, Уилл не сомневался в этом – чем иначе объяснить, что мать никогда ему не говорила, отчего она сбежала из дому?
Что ж! Даже если его родня предстает в самом неприглядном свете, виновен ли в этом он, Уилл Ладислав? Его мать порвала с семьей, не побоявшись тяжких лишений. Но если родственники Доротеи узнали его историю… если ее узнали Четтемы, их, вероятно, обрадовал новый довод, подкрепляющий их убеждение, что Ладислав недостоин ее. Ну и пусть подозревают все что угодно, рано или поздно они поймут свою ошибку. Они поймут, что в его жилах течет кровь ничуть не менее благородной окраски, чем их собственная.
Глава LXI
– Два противоречащих положения, – сказал Имлек, – не могут быть оба верны, однако в приложении к человеку оба способны обернуться истиной.
«Расселас»
В тот же вечер, когда возвратился мистер Булстрод, ездивший по делу в Брассинг, его встретила в прихожей жена и тотчас увела в кабинет.
– Никлас, – сказала она, устремив на мужа встревоженный взгляд, – тебя спрашивал ужасно неприятный человек, мне весь день не по себе после этого.
– Как выглядел этот человек, дорогая? – спросил мистер Булстрод и похолодел от ужаса, предчувствуя, каков будет ответ.
– С большими бакенбардами, краснолицый и держит себя очень нагло. Он назвался твоим старым другом, уверял, что ты огорчишься, если его не повидаешь. Хотел дождаться тебя здесь, но я ему сказала, чтобы он зашел к тебе в банк завтра утром. Удивительный наглец! Разглядывал меня самым бесцеремонным образом, а потом сказал, что его другу Нику всегда везло с женами. Я уж не чаяла от него избавиться, но, по счастью, сорвался с цепи Буян – мы в это время стояли в саду, – и, завидев его в конце аллеи, я сказала: «Вам лучше поскорей уйти: пес очень злой, а удержать его я не сумею». Он не солгал – ты в самом деле знаком с таким человеком?
– Думаю, я знаю, о ком ты говоришь, моя милая, – ответил Булстрод, как обычно, приглушенным голосом. – Беспутное и жалкое существо, для которого я в свое время много сделал. Впрочем, полагаю, он больше не станет тебя беспокоить. Вероятно, завтра он зайдет ко мне в банк… С просьбой о помощи, вне всякого сомнения.
Больше они не затрагивали эту тему, и разговор возобновился лишь на следующий день, когда мистер Булстрод, вернувшись из города, переодевался к обеду. Не уверенная, что он уже дома, миссис Булстрод заглянула в гардеробную: муж стоял без сюртука и галстука, облокотившись на комод и задумчиво потупив взгляд. Когда она вошла, он вздрогнул и испуганно поднял голову.
– Ты выглядишь совсем больным, Никлас! У тебя что-то случилось?
– Голова сильно болит, – сказал мистер Булстрод, хворавший так часто, что его супруга всегда готова была удовлетвориться объяснением такого рода.
– Тогда сядь, я приложу тебе ко лбу губку, смоченную уксусом.
Мистер Булстрод не нуждался в целебном воздействии уксуса, но нежная заботливость жены его утешила и успокоила. Невзирая на свойственную ему учтивость, он обычно принимал подобные услуги со спокойным равнодушием, как должное. Однако нынче, когда жена склонилась над ним, он сказал: «Спасибо тебе, Гарриет, милая», – и слух миссис Булстрод уловил нечто новое в его интонации; она не могла бы в точности определить, что именно ей показалось непривычным, но заподозрила неладное и испугалась, не захворал ли муж.
– Тебя что-нибудь тревожит? – спросила она. – Был тот человек сегодня в банке?
– Да, моя догадка подтвердилась. Это тот, о ком я думал. Когда-то он знал лучшие времена. Но спился и пошел по дурному пути.
– Он к нам больше не вернется? – встревоженно спросила миссис Булстрод; но, удержавшись, не добавила: «Мне было очень неприятно, когда он назвал тебя своим другом». Она боялась хоть единым словом выдать постоянную свою убежденность, что в молодые годы ее муж был по положению ниже ее. Она не так-то много знала об этих его годах. Знала, что сперва он служил в банке, потом вошел в какое-то, как он выражался, «дело» и примерно к тридцати трем годам нажил состояние, что женился он на вдове, которая была намного его старше и к тому же принадлежала к секте, а может быть, обладала и другими недостатками, какие с такой легкостью обнаруживает в первой жене беспристрастный взор второй супруги, – вот, пожалуй, и все, что пожелала узнать миссис Булстрод, да еще в рассказах мужа мелькали иногда упоминания об охватившем его в юности религиозном рвении, о его намерении стать проповедником, о миссионерской и филантропической деятельности. Она считала мужа превосходным человеком и высоко ценила в нем редкостный для мирянина религиозный пыл, который и ее настроил на более благочестивый лад, не говоря уже о том, что и по части благ земных он достиг многого и это способствовало ее продвижению вверх по общественной лестнице. В то же время ей приятно было думать, что и мистер Булстрод оказался счастливцем, получив руку Гарриет Винси, семья которой принадлежала к мидлмарчскому высшему свету, несомненно затмевавшему и тот, что освещает улицы столицы, и тот, что брезжит во дворах у сектантских молелен. Лондон внушает недоверие косным провинциалам, и хотя истинная вера несет спасение в любом храме, добрейшая миссис Булстрод полагала, что спасаться в англиканской церкви надежнее. Она так старалась не упоминать при посторонних о былой принадлежности мужа к лондонским сектантам, что предпочитала умалчивать об этом, даже оставаясь с ним наедине. Он отлично видел все и, право, кое в чем побаивался своей простодушной супруги, чья благоприобретенная набожность и врожденная суетность были в равной степени неподдельны, которой нечего было стыдиться и на которой он женился, повинуясь лишь сердечной склонности, сохранившейся и по сей день. Но как всякий человек, стремящийся не утратить свое признанное верховенство, он был подвержен страху: лишиться уважения жены, лишиться уважения любого, кто не испытывает ненависти к нему, как к носителю истинной веры, было для него смерти подобно. Когда жена его спросила: «Он больше не вернется?» – Булстрод ответил: «Надеюсь, что нет», стараясь казаться как можно более хладнокровным.
