– Это зависит от направления исследований, – ответил Уилл, заражаясь ее горячностью. – Предмет, который избрал мистер Кейсобон, меняется не менее, чем химия: новые открытия постоянно порождают новые точки зрения. Кому нужна в наши дни еще одна система, опирающаяся на четыре элемента
[93]
, или трактат против Парацельса
[94]
? Неужели вы не видите, насколько бессмысленно теперь ползти чуть дальше людей прошлого века – таких, как Брайант
[95]
, – и исправлять их ошибки? Жить на чердаке среди старого хлама и подновлять хромоногие теории о Куше и Мицраиме
[96]
?
– Как вы можете говорить об этом так легко? – спросила Доротея, глядя на него с грустным упреком. – Если вы правы, то что может быть печальнее, когда столь упорный и самозабвенный труд оказывается напрасным? Не понимаю, почему вас совсем не трогает, – если вы действительно это думаете, – что человек такой добродетельный, талантливый и ученый, как мистер Кейсобон, не сумел преуспеть в том, чему отдал свои лучшие годы.
Доротея растерялась, заметив, до какого предположения она дошла, и вознегодовала на Уилла за то, что он ее на это подтолкнул.
– Вы же меня спрашивали о фактах, а не о чувствах, – ответил Уилл. – Но если вы хотите карать меня за факты, я покоряюсь. Я не в том положении, чтобы высказывать свои чувства по отношению к мистеру Кейсобону. В лучшем случае это будут восхваления облагодетельствованного.
– Простите меня, – сказала Доротея, густо краснея. – Я понимаю, что вы правы, и мне не следовало касаться этой темы. К тому же я ошибаюсь. Потерпеть неудачу после длительных стараний куда достойней, чем вообще ни к чему не стремиться.
– Я совершенно с вами согласен, – ответил Уилл, стараясь поправить дело. – И решил не лишать себя больше возможности потерпеть неудачу. Пожалуй, щедрость мистера Кейсобона была для меня вредна, и я намерен отказаться от свободы, которую она мне давала. В ближайшее время я вернусь в Англию и начну сам пролагать себе дорогу, чтобы не зависеть ни от кого, кроме самого себя.
– Это прекрасно, я уважаю такое чувство, – сказала Доротея с прежней ласковостью. – Но я убеждена, что мистер Кейсобон всегда думал только о том, чтобы помочь вам.
«У нее хватит упрямства и гордости служить ему и не любя, раз уж она вышла за него», – подумал Уилл, а вслух сказал, вставая:
– Я больше вас не увижу…
– Не уходите, не дождавшись мистера Кейсобона! – сказала Доротея со всей искренностью. – Я очень рада, что мы встретились в Риме. Мне хотелось узнать вас покороче.
– А я заставил вас рассердиться, – сказал Уилл. – И вы будете дурно обо мне думать.
– Нет-нет. Сестра предупреждала меня, что я всегда сержусь на тех, кто не говорит того, что мне хотелось бы услышать. Но надеюсь, я все же не думаю о них дурно. В конце концов я обычно начинаю сердиться на себя за нетерпимость.
– Тем не менее я вам не нравлюсь. Теперь я связан для вас с неприятными мыслями.
– Вовсе нет, – искренне ответила Доротея. – Вы мне очень нравитесь.
Уилл не слишком этому обрадовался; ему пришло в голову, что если бы он не нравился ей, то, наверное, значил бы для нее больше. Он промолчал, но лицо его стало хмурым, почти обиженным.
– И мне очень хочется узнать, чем вы займетесь, – весело продолжала Доротея. – Я глубоко верю, что люди рождаются с разными призваниями. Без этого убеждения я, наверное, была бы крайне узкой в своих взглядах – ведь и, кроме живописи, есть много такого, о чем я не имею ни малейшего понятия. Вы представить себе не можете, как мало я знакома с музыкой и литературой, в которых вы такой знаток. Интересно, каким же окажется ваше призвание? Может быть, вы станете поэтом?
– Как сказать. Поэт должен обладать душой настолько чуткой, что она различает любой оттенок, и настолько открытой чувствам, что чуткость ее, как незримая рука, извлекает множество гармоничных аккордов из струн эмоций – душой, в которой знание тотчас преображается в чувство, а чувство становится новым средством познания. Но подобное состояние достижимо лишь иногда.
– Однако вы ничего не сказали о стихах, – заметила Доротея. – По-моему, без них не может быть поэта. Я понимаю ваши слова о знании, преображающемся в чувство, так как, мне кажется, я постоянно испытываю именно это. Но право же, я не сумею написать даже самого короткого стихотворения.
– Вы сами – стихотворение, и в этом заключается самое лучшее в поэтах: то, что озаряет сознание поэта в минуты вдохновения, – сказал Уилл, блистая оригинальностью, которую все мы разделяем с утренней зарей, весенними днями и прочими вечными обновлениями.
– Мне очень приятно это слышать, – ответила Доротея со смехом, звонким, как птичья трель, и с шаловливой благодарностью во взгляде. – Какие любезные вещи вы говорите!
– Как я хотел бы быть не просто любезным, но полезным вам! Как был бы я счастлив оказать вам хотя бы ничтожную услугу, но, боюсь, такого случая мне никогда не представится, – пылко воскликнул Уилл.
– Нет, нет, – дружески сказала Доротея. – Он, несомненно, представится, и я вспомню о вашем добром расположении ко мне. Когда я увидела вас в Лоуике, то подумала, что нам следует стать друзьями, – ведь вы же родственник мистера Кейсобона. – В ее глазах блеснули слезы, и Уилл почувствовал, что и его глаза, подчиняясь законам природы, также увлажнились. Упоминание мистера Кейсобона не испортило этого мгновения, освященного могучей силой и пленительным достоинством ее благородной доверчивой неопытности.
– А кое-что вы могли бы сделать и сейчас, – произнесла Доротея, поднимаясь и пройдясь по комнате, чтобы утишить волнение. – Обещайте мне никогда ни с кем не говорить об этом… то есть о труде мистера Кейсобона… В таком тоне, я хочу сказать. Этот разговор начала я. И во всем виновата я. Но вы дадите мне такое обещание?
Она остановилась напротив Уилла и посмотрела на него с глубокой серьезностью.
– Разумеется, я обещаю, – сказал Уилл, но покраснел. Если он не позволит себе с этих пор ни одного слова осуждения по адресу мистера Кейсобона и перестанет пользоваться его помощью, тем больше у него будет права питать к нему ненависть. Поэт должен уметь ненавидеть, говорит Гёте, и этим талантом Уилл, во всяком случае, обладал. Он сказал, что мистера Кейсобона все-таки дожидаться не будет, а придет проститься с ним перед самым их отъездом. Доротея протянула ему руку, и они обменялись простым «до свидания».
