— Я бы не стал называть это чистилищем, Джейн. Освенцим — чистилище. Сталинград — чистилище. Джим Джонс, принудивший паству к коллективному самоубийству
[18]
, — чистилище. Вы называете чистилищем семью. Подождите, пока не попадете в настоящий ад!
— Ад — это все остальные люди. Не помню, кто это сказал.
— Сартр.
— Что ж, он был прав.
— Ад, моя дорогая леди, — не деградация семьи. Ад — это когда приходится расплачиваться за то, чего ты не совершал. Господи! Вы, чертовы католики, совсем сведете меня с ума!
Джейн улыбнулась.
Добро пожаловать в наш клуб, подумала она.
— Итак… вы коснулись его. Его.
— Да. Руки. Тыльной стороны.
— И?
— Он коснулся меня. — Джейн помолчала. — Точно так же. Вот здесь. — Она показала где, но не дотронулась до кожи, словно считала это место священным.
Теперь молчал доктор Фабиан. Что особенно потрясающего в прикосновении к руке?
— Никто ничего не сказал, — наконец продолжила Джейн. — Ни слова. Ни он. Ни я. — Она закрыла глаза. — Но я заметила, что у него эрекция. Почему? Я хочу спросить: «почему?» Потому что он дотронулся до моей руки? — Она вдохнула, выдохнула и снова посмотрела в окно. — На нем были белые трусы. «Белее белого» — откуда это? Из рекламного ролика? Белее белого и совершенно истертые — не толще рисовой бумаги. — Последовала долгая пауза, а затем прозвучало всего одно слово, но как целое предложение: — Съедобный.
— Съедобный? — тихо переспросил врач.
— Да. — Джейн проглотила застрявший в горле ком. — Я разглядела его сквозь одну из дыр. — И затем: — Позвольте мне выпить вина.
— Нет.
— О господи!
Она поднялась.
Доктор Фабиан взял со стола ручку. Он ни разу не видел Джейн Кинкейд в таком состоянии.
Дэниел теперь находился в боковом дворике. Он, видимо, перемещался вместе с солнцем — искал укрытие, когда его настигал блеск светила. Пес сделал три больших круга и улегся на кирпичи с решетчатым узором. Решетка. Снова чертова решетка. Исповедь.
Он развалился под скамейкой, на которой кто-то — наверное, Алли — оставил подушку и недочитанный роман. Умиротворяющая картина семейного благополучия: скамья в тени, красные кирпичи, ждущая книга, цветущие лилии, развесистое дерево — клен.
— Я никогда не считала пенис, эрегированный или нет, красивым. Если хотите знать правду, я вообще никогда не думала об этом. Женщины не такие. По крайней мере… Нет, не такие. Я хочу сказать, не такие, как мужчины. Нас привлекает другое: фигура мужчины — талия, задница, плечи. Может быть, руки. Да, руки. А главное — в совсем иной эстетике. Искренней улыбке. Отсутствии супер-эго. В чувстве юмора. В любви — страсти к чему-нибудь, кроме самого себя, — к езде на велосипеде, сидению на берегу озера, чтению, музыке — все равно. А пенис тут ни при чем. Знаете… это истинная правда. Я не смогла бы вам описать пенис Гриффа. — Джейн рассмеялась. — Не подвергался обрезанию — это точно. Но какого дьявола мне знать его размеры? Кому это интересно? Он есть, и все. Он…
— Я вас слушаю.
— Я хотела сказать, он мой. Но теперь я в этом не уверена.
— Неужели?
— Да. Но не об этом сейчас речь. Речь о другом человеке. О мужчине-ангеле — он был как Адам до фигового листка. И я внезапно почувствовала себя Евой. — Джейн улыбнулась. — А ведь я даже не побывала в том чертовом саду и не видела той чертовой яблони. Не говоря о…
— Змие?
— О, не надо быть настолько буквальным.
— Это ваши образы — не мои.
Джейн скомкала салфетку в ладони и посмотрела на нее.
— Белая, — прошептала она.
— Белая?
— Да. Белая и нежная. Его кожа. Его рука. Он сам. Очень хрупкий. Я чувствовала — стоит снова до него дотронуться — и он растает. И невольно вспомнила о Монике Левински… о ее проклятых узких трусиках, ее проклятом голубом платье, ее проклятых опытных коленях… и о чертовом Билле Клинтоне, который ей позволил себя иметь и вместе с собой весь мир… и весь мир наблюдал за ним. А он был такой красивый… этот телефонист… ангел. Такой чистый. Такой невинный. И так был готов получить и тут же потерять все. Но… Ничего такого не произошло. — Джейн встала, будто принимая приглашение на вальс. — Не забывайте, сэр, я леди. Я Ора Ли Терри из Плантейшна, штат Луизиана. «Пожалуйста, вашу руку, сэр, и ведите меня в круг танцующих» — так говаривала моя мать и рассчитывала, что я буду следовать ее примеру.
Очень заманчиво. — Она пошире открыла окно.
Дэниел свернулся калачиком. Видимо, под скамейкой было слишком много тени и он внезапно замерз.
Джейн подняла глаза: высоко по небу плыли птицы.
Она отвернулась от садового пейзажа и натолкнулась взглядом на репродукцию на стене рядом со стеллажом за спиной доктора Фабиана — «Ученый» Пауля Клее
[19]
, работа 1933 года. То было, догадалась Джейн, внутреннее око доктора — каждый день, когда он направлялся к своему столу, оно напоминало ему, что мир полон тайн и что мы ничего не знаем, совершенно ничего. Овальное, будто детской рукой исполненное изображение лица с мукой в глазах и опущенными уголками губ рассказывало о его времени — о его собственном времени и о том, в котором жила она, Джейн. И доктор Фабиан.
— Я мысленно расстегнула ему молнию, стянула до колен трусы и взяла его член в рот.
Она коснулась салфеткой глаз.
— Если не хотите, можете не продолжать, — предложил врач.
— Не хочу, но должна, — вздохнула Джейн. — У меня было такое ощущение, словно я изголодалась. И вот передо мной еда. Что это значит? Я была просто ненасытна. В мыслях. В мыслях. Мысленно я упала на колени. Прикасалась к самым интимным частям его тела. Рванула его рубашку так, что поотлетали все пуговицы и, как градины, посыпались на пол. Я и сейчас слышу, как они стукаются о доски. Я его хотела. Обнаженного. Всего. Целиком. Я сняла с него башмаки, носки. Целовала пальцы на его ногах. Лизала бедра. Сосала соски. А затем…
Джейн поежилась.
— Затем он спросил, как ему попасть в подвал.
Доктор Фабиан завернул колпачок на ручке и оттолкнул блокнот.
— Ничего… понимаете, ничего этого не было.
— Понимаю.
