И все вернулись к работе.
Раскрыв альбом, Джейн сразу же наткнулась на лист с последним наброском. И почувствовала, что невольно пригнулась, — так делают примерные ученики на экзамене, не позволяя одноклассникам у себя списывать. Она подалась вперед, руки ограждали лист.
Лик. Лик. Образ. Святой Георгий.
Джейн закрыла глаза, стараясь не видеть телефониста.
Мери Джейн Рэлстон, двумя столами позади и чуть сбоку, с интересом наблюдала за ней.
Не хочет слышать голос Гриффина, думала она. И не в первый раз. На прошлой неделе сама выключила трансляцию посреди сцены обвинения. Бам!
Забавно.
Неужели милейшая, добрейшая, невиннейшая Джейн Кинкейд объявила войну собственному мужу? Наступательную или оборонительную? Вот в чем вопрос.
Мери Джейн открыла рабочую сумку, достала записную книжку в твердой обложке и раскрыла.
Поставила дату: «Среда. 8 июля», и нацарапала для памяти всего одну строку: «Между Джейн и Гриффом поднял голову раздор». Подумала и добавила: «Мужчина? Женщина? Становится интересно».
Перед тем как уложить записную книжку в сумку, она перелистала страницы: что там еще забавного? «Пятница, 3 июля. Оливер все еще сохнет. Но кто предмет?» И дальше: «3 июля. Аллисон — вот дрянь — весь стол завален шоколадками. Я насчитала восемь!» И еще: «Вторник, 30 июня. Майкл опять в запое. Сколько это будет продолжаться? В прошлый раз длилось целый месяц».
Оливер, который и раньше видел, как Мери делала записи, наблюдал за ней. Когда она спрятала книжицу в сумку, он мысленно поклялся выяснить, что в ней такого. Он знал — это был не первый дневник Мери. Возможно, она успела исписать десятки — или всего несколько. Но сколько бы их ни было, Оливер хотел понять, на кой они ей ляд и что она замышляет.
Джейн между тем самозабвенно рисовала, и вскоре на бумаге появились мужские ноги в драных штанах.
На талии — нечто вроде рабочего пояса, отягощенного инструментами и другими штуковинами — карандашом, ручкой, сотовым телефоном. На коленях дырки — и на внутренней стороне одного бедра тоже. Края брюк намечены линиями — нечто вроде лохмотьев. Ширинка на пуговицах, причем одна из них расстегнута.
Джейн выпрямилась.
Она наложила тени боковой стороной грифеля, придавая форму ногам, словно творя наглядный завет физического совершенства.
Господи, только бы никто не подошел и не заглянул мне через плечо.
Джейн смотрела на плод своих трудов, без слов одобряя и принимая его.
Провела ногтем большого пальца по губам. Подняла другую руку ко лбу и заслонила глаза. Но не от света — глаза резало освещаемое им изображение и тревожило, что это изображение, казалось, жило своей жизнью, которую в него вдохнула иная рука. Иная рука и, следовательно, иная…
Что?
Иная воля?..
Джейн вдруг захотелось выдрать этот лист из альбома, сжечь и сделать вид, будто его никогда не было, — забыть, что она создала и этот рисунок, и намек на то, что скрывалось под тканью брюк: напряженный член, раздвинутые ноги с волосками на коже бедер, — и воображаемый жар тела. Этот человек не существует, сказала она себе. Все это безумие, как в том фильме, «Отвращение»
[21]
, где Катрин Денев настолько живо вообразила несуществующего любовника, что, когда некий несчастный бедолага предстал перед ней во плоти, она его убила, испугавшись реальности образа.
Джейн опустила руку и осторожно дотронулась до своего рисунка.
Ева с корзиной, неожиданно вспомнила она, стоит у ворот…
Что-то в этом роде. Она читала это давным-давно, но забыла имя автора и как продолжалось стихотворение. В памяти сохранилось только впечатление невинного любопытства, нерешительно медлившего у ворот в Эдемский сад.
И теперь сама Джейн, казалось, стояла там, задавая себе тот же вопрос: «А смею ли я войти в запретный чертог?»
Ей показалось, будто сбоку мелькнула какая-то тень.
Кто?
Что?
В ответ раздался голос Энни Леннокс:
— «Каждый раз, когда мы говорим „прощай“»…
Джейн закрыла глаза. Мы с Гриффом танцевали босиком на траве…
Она захлопнула альбом. А потом вошли в дом и любили друг друга.
Джейн выдвинула и с треском задвинула ящик стола.
— Я иду домой, — отрывисто сказала она, встала и начала собираться. — До понедельника.
Было четыре часа.
Едва за ней затворилась дверь, Мери Джейн Рэлстон снова извлекла из сумки книжку и записала: «Д. К. раньше ушла с работы».
Дженис О’Коннор подошла к проигрывателю и поменяла Энни Леннокс на Карли Симон.
Мери Джейн Рэлстон постучала карандашом по крышке стола и улыбнулась с видом психоаналитика. «Как только начинается разлад, — написала она, — он моментально скручивает жертву. Если тут уместно слово жертва. Бывают еще преступники. Соучастники. Виновные стороны. Что ж, посмотрим».
Летние ночи
…но стоит только правде
О счастье вырваться наружу,
Как очевидно, что распутство и шантаж
всего превыше…
У. Х. Оден «Детективная история»
1
Суббота, 11 июля 1998 г.
Каждый вечер, если не намечалось ничего особенного, например званого ужина, Мерси возвращалась к себе домой на Грэхэм-Кресчент, где ее встречала тишина — настоящая тишина впервые за целый день. Никаких будильников, никаких телевизоров и радио, никакой болтовни Уилла, скулежа Редьярда, никаких мудреных вопросов Джейн.
Но зато внезапно, правда ненадолго, наваливалось ощущение одиночества — неожиданно и властно, — и тогда тоска по Тому переполняла ее грустью и горечью. Даже после стольких лет — а их с его смерти прошло уже двенадцать — сохранилось реальное ощущение присутствия Тома, словно он вот-вот войдет из соседней комнаты или повернется в кровати и положит голову на ее плечо.
Том был — и остался до сих пор — любовью ее жизни. Муж Мерси Стэн бросил ее беременной их последним ребенком и сбежал в Калифорнию с пятнадцатилетней девицей. Ей очень хочется туда съездить, объяснил он. Как, черт возьми, было ее имя? Лейла, как в «Лилит»
[22]
. Это случилось в 1968-м. Господи — тридцать лет назад.
