Мерси соорудила дюжину картонных общежитий, пункты кормления, поилки и кошачьи туалеты. Это добавило известности принадлежавшей Тому заправке, которую раньше знали исключительно благодаря высокой квалификации хозяина.
Тогда, в 1973 году, Тому исполнилось сорок девять, и он был почти на двадцать лет старше Мерси. Она забрала детей и переехала в его запущенный дом на Луис-стрит. Из-за этого ей пришлось бросить любимую квартиру на Онтарио, но она привезла с собой свою мебель и всякие хозяйственные мелочи. А от вещей, оставшихся от бывшей жены Тома, тактично избавилась. Жена ушла от него за пять лет до этого, когда, катаясь на велосипеде по темным улицам, погиб их сын.
Том после той трагедии запил — мальчик умер, жена ушла. Затем умерла и она. Умерла от душевного опустошения — и оставила Тому единственное слово, написанное на фотографии сына: «Почему?» Мерси долго ни о чем не знала и не подозревала, что Том заглушает горе алкоголем. Правда всплыла только через три месяца после ее переезда к нему. Мерси в недоумении ждала его до полуночи, пять часов назад приготовив ужин. Когда же он вернулся, то буквально рухнул через порог, разбив нос о плитки пола.
Даже теперь Мерси не держала в доме крепких напитков. И все из-за пристрастия к ним Тома. Словно он мог вдруг воскреснуть и потребовать спиртного. У нее хранилось только вино и пиво. Хотя при Томе она не вводила в доме «сухой закон». Не было никаких правил и запретов — только надежды и ожидания.
Пиво Мерси держала для гостей. Сделавшись няней Уилла Кинкейда, она начала перенимать вкус Джейн к вину. Вино не входило в опыт ее собственного взросления. Тогда в компании родителей Мерси потребляли виски, имбирный эль да еще пиво. Позже ей объяснили, что это — классовый набор. Плебс не пьет вина, разве что пьяницы. Но они дуют не вино, а бормотуху.
Нет, Мерси, конечно, не могла себе позволить «Вулф Бласс» с желтой этикеткой каждый день. Она покупала его на день рождения или как рождественский подарок для Джейн. Или по просьбе самой Джейн и на ее деньги. Но, перепробовав хозяйский «подвал» (буфет в столовой), она составила путеводитель вин — вполне приемлемых, зато не таких дорогих. Однако сегодня… «произошло убийство, — сказала себе Мерси. — Жизнь коротка. Иногда короче, чем мы предполагаем».
Покормив кошек и вычистив их туалет, она открыла подарок «от себя себе самой» и вместе с сигаретами и бокалом вынесла на веранду. Кошки последовали за ней и, радостно рассевшись по своим любимым местам на подушках плетеной мебели, стали усердно приводить себя в порядок после вечерней трапезы.
Мерси растянулась в шезлонге. И довольно вздохнула. День выдался беспокойным, но увлекательным. Он подошел к концу. И все, что осталось от него, принадлежало ей одной.
Где-то, в двух-трех участках от нее, опять подрались коты. Гэбби и Роли, два самых молодых самца, соскочили со стульев и потрусили на кухню — им явно хотелось поучаствовать в сваре.
Люк Куинлан устроил Мерси в задней двери кошачью лазейку: как и в доме Джейн, она выходила на уступ, с которого Мерси развешивала белье на веревке, протянутой до самой водопроводной трубы во дворе. Через лазейку кошки могли выходить на улицу, когда Мерси не было дома (и хотя она регулярно чистила кошачий туалет, в этом почти не было необходимости — разве что за окном бушевала метель или разыгралась гроза).
Мерси услышала, как дважды стукнул клапан лазейки, и Гэбби повел Роли через темный двор. Она следила за ними, пока они не скрылись — вечные, как мир, ночные охотники.
Из соседнего дома слева раздавались звуки пианино: скорее всего, играла Фиона Хэни. Что-то мелодичное. Мерси не узнала мотива, но он был очень прилипчивым. Через секунду она запомнила его и стала, как говорится, подмурлыкивать.
Закурила вторую сигарету — ей нравилось наблюдать, как теплится в темноте уголек. Светлячок. Живое присутствие рядом. Казалось, будто она — отражение Джейн, то же одиночество, вино и курево. И окружение прошлого. Я раздобревший образ-близнец.
Кошачий бой разгорался. Самый старый ее кот Рэгс забрался к ней на колени. Мерси стала чесать ему уши, пока он не замурлыкал. Видимо, крики с улицы напомнили коту о его былых победах и поражениях. Рэгс был последней живой связью Мерси с Томом, который держал его еще котенком. Он даже играл с ним в кошки-мышки: привязывал к веревке тряпочку и возил по полу, чтобы малыш ловил ее. О боже… это было словно вчера — а не двенадцать долгих лет назад.
Справа, у Саворских, горел весь свет, и из окон наверху слышались звуки льющейся воды и разговора. Не злые и не приглушенные, просто плывущие в двойном потоке — два голоса, два крана. И никаких криков больного ребенка. Ни плача, ни страдания. Ни тревоги, столь различимой, когда его видишь. Чего-то ему не хватало: зрения, слуха, покоя? Мерси казалось, он просто возмущался невежеством окружающих, к которым тянулся ручонками и голосом. Как поведать то, что нельзя выразить без слов? Кричать. Выть. Плакать. Только так он мог выговориться — и никто его не понимал. Или — поскольку это касалось его матери — не желал слушать.
Ребенок родился у Саворских — молодых супругов, женатых меньше года — три недели назад. Назвали его Антоном. Врачи не хотели выписывать младенца из больницы, но Агнешка, его мать, настаивала.
Он мой, и я хочу, чтобы он был со мной.
Оставайтесь и вы, миссис Саворская. Это вполне возможно. Мы все организуем.
Нет, я хочу забрать его домой. Он должен быть дома.
Но с ребенком что-то не так. Послушайте, миссис Саворская, нам необходимо выяснить, что с ним такое.
Нет. Я его здесь не оставлю. Он тогда умрет.
Он умрет, если мы его не обследуем.
Бог не делает детям ничего дурного. Это все доктора! — прикрикнула она на врачей.
Миссис Саворская, зачем вы так? Мы профессионалы и знаем, что делаем. Мы поможем вашему сыну. Позвольте нам — ради него. Ради Бога!
Не смейте говорить: «Ради Бога». Вы не имеете права. Мальчик принадлежит только Богу и мне. И я его заберу.
И она забрала.
Милош Саворский оставался в стороне и все время молчал. Он не знал, как поступить. Его родительский инстинкт и знания были на стороне врачей, медицины, здравого смысла. Но он понимал, насколько истеричны религиозные воззрения жены на жизнь, смерть и справедливость. Ее не переубедить. Воля Бога превыше человеческой. Мы станем молиться.
Милош стеснялся опускаться на колени. Саворские, как и родители Агнешки и она сама, пережили советскую оккупацию Польши, но католиками считались только формально, а политикой почти не интересовались, в то время как родители Агнешки были ярыми (если не оголтелыми) антикоммунистами и безмерно активными приверженцами секты «Свидетели Иеговы» — напыщенно многословными, неутомимыми, безапелляционными. До рождения Антона Агнешку постоянно видели на углу Даун и Онтарио-стрит, где она, стоически перенося жару и мороз, предлагала прохожим брошюры. Именно там ее увидел Милош, и они познакомились. Ему пришлось вынести настоящий ураган новообращения ради этого знакомства.
