Многие из рисунков Джейн приводили в недоумение озадаченную Мерси: изображения кусочков и осколки других кусочков и осколков — черепки и битое стекло, фрагменты фарфоровой посуды, промытые дождями пласты коры и дробленый кирпич… И все это безнадежно парит в пространстве: то прячется в тени, то отражает свет, но очень редко выдает свою истинную суть — то, чем является на самом деле.
И еще — лица. Повернутые в сторону от зрителя. Глубоко засунутые в карманы руки — только контуры на оттопыренной ткани. Или спящий Уилл — ладони прикрывают уши, локти согнуты под почти невероятным углом… Лапы Редьярда… Разбросанная одежда Гриффина… Ее собственное, раздуваемое ветром, словно собирающееся вспорхнуть платье. Такое странное, расчлененное видение мира, что Мерси начинала сомневаться, существует ли у нее с Джейн нечто общее, кроме самого очевидного. Будто в ее альбомах для набросков говорится об известных вещах, но на незнакомом языке.
Последняя из этих книг таинств лежала посреди полного хаоса — отодвинутых бутылочек, коробочек, перьев и стаканов с карандашами. Ее черная обложка была испачкана мелом и каплями высохшей краски. Почти не понимая, что творит, Мерси принялась перелистывать страницы.
Мужской торс.
Мужские ноги.
Обутые в башмаки ступни.
Руки…
Обнаженное тело. Целиком.
Мерси вернулась к предыдущим страницам. Должно же быть начало этим рисункам…
Когда она его нашла, то не удержалась на ногах и села на стул.
Господи помилуй!
Да это же ее сосед Милош Саворский — телефонист из компании «Белл», муж Агнешки и отец умирающего ребенка.
Как получилось, что он голый на рисунке Джейн? Почему? Когда она рисовала его? И что это означает? Мерси не удержалась и пролистала альбом снова.
Сплошная головоломка. Почему Милош? Неужели он ей позировал? Где? Когда? Обнаженным? Даже больше чем обнаженным, если можно так выразиться. Словно извлеченные из ее собственного воображения, проявились все тонкости его сексуальности.
Мерси провела по рисунку пальцем.
Господи, какой он красивый. Красивый, но печальный.
Почему печальный? Он казался таким податливым, доступным, таким уязвимым, теплота его тела была почти ощутимой.
Дело в его глазах, решила Мерси. Он все еще не знает, кто он такой, все еще не понимает, чего ждет, — и он хочет понять это.
Он будто бы каким-то странным образом вопрошал: Скажите мне, кто я такой. Сам я никогда не узнаю.
Мерси захлопнула альбом и, намереваясь вымыть окно, открыла раму.
— Надо немного здесь проветрить, — пробормотала она. — Чуть-чуть проветрить, — брызнула «Уиндексом», смотрела, как жидкость затуманивала стекло, струйками стекая вниз, и думала: «Лучше бы я не видела этого альбома», — но она видела и она знала. Милош был в альбоме. И его не вытравить ни оттуда, ни из ее сознания, словно татуировку на руке.
Тем не менее, протирая окно, она не могла отделаться от мысли: если взглянуть еще разок, его наверняка там не окажется.
2
Понедельник, 20 июля 1998 г.
Технические репетиции в костюмах и с декорациями обычно проводились по понедельникам, когда в театре не было представлений. В нынешний понедельник сцена Фестивального театра была предоставлена «Ричарду III».
Джейн, успевшая пристроить машину на стоянке для сотрудников, знала: через несколько минут здесь вообще не протиснешься. Сейчас было всего три свободных места, и она заняла лучшее.
— Привет, Гордо, — поздоровалась Джейн со швейцаром у служебной двери. — С хорошим деньком!
Гордон Куинлан, родственник Люка, — правда, седьмая вода на киселе, — работал здесь с тех пор, как в 1982 году ушел на пенсию его отец.
Некоторые должности в Фестивальном театре считались особо почетными, почти подарком судьбы. Одна из них — швейцар у служебной двери. Другая — старший билетер. Еще — костюмер в уборных ведущих актеров и командные посты закулисной бригады. Многие должности, с тех пор как в 1953 году состоялось открытие Фестиваля, переходили от отца к сыну, от матери к дочери. Не то чтобы все остальное вообще не котировалось, но швейцары, костюмеры и работники сцены представляли совершенно особую категорию.
Сегодня должно понаехать до черта народу. Техническая репетиция в костюмах традиционно рассматривалась как нечто вроде дня высадки союзников в Нормандии. Персонал на своих местах, декорации и реквизит на сцене, и скоро ее оккупируют актеры в костюмах.
Джейн нырнула в глубины здания — хотя это погружение было больше связано с блужданием по закоулкам и изгибам лабиринта, нежели с реальным спуском.
И тут же оказалась в обстановке, очень сильно смахивавшей на сумасшедший дом: повсюду вешалки с костюмами — одни уже стоят наготове, а другие на каталках развозят по коридорам костюмеры, подгонщики и примерщики, натыкаясь друг на друга, словно неумелые детишки в автомобильчиках на аттракционе. Каждую вешалку следовало подрулить к строго определенному месту, откуда костюмы доставлялись в личные уборные. Неподалеку от Джейн столкнулись две вешалки, и от удара королевские одеяния раскидало по полу.
— Похоже на день стирки в королевском замке, — весело бросила Джейн и свернула в бутафорский отдел.
Пространство за сценой было скорее эллиптическим, чем круглым, и из одного места в другое попадали по специальным, сообщающимся друг с другом проходам, хотя в итоге нередко оказывались там, откуда начали путь. Поэтому всем, кто работал в мастерских, следовало учить на память топографию здания. И обучать актеров, ибо проходы от уборных на сцену могли в решающий момент подвести. Двери-ловушки и двойные тоннели — так называемые тошниловки, — которые выводили из недр театра на свет зала, располагались на одном уровне. На сцену вел центральный выход, рядом с ним находилась деревянная лестница, тянувшаяся к нависающему над всем пространством балкону. Восхождение по ней напоминало подъем на копну сена в амбаре. С каждой стороны крылья сцены имели выходы на средний уровень.
Учитывая быстрый темп шекспировского действия, актерам сначала даже выделяли гидов по закулисью — дабы действующие лица вовремя попадали на сцену. Бывали случаи, когда актеров в тяжелой рыцарской амуниции, королевских одеждах или церковном облачении приходилось перетаскивать на руках. Но от этого у всех, кто работал за кулисами, возникало ощущение сопричастности с тем, что происходило перед зрителями.
Атмосфера требовала абсолютного чувства пространства и понимания того, кто вы и чем занимаетесь. Всех объединяло ощущение партнерства: другие нуждались в вашей помощи не меньше, чем вы в их. И если в коридоре к вам обращались: «Позвольте!» — вы немедленно сторонились, а если вы говорили: «Позвольте!» — вам тут же уступали дорогу. И никто не задавал вопрос: «Зачем?»
