Привалившись спиной к комлю, Захаров потряс слегка гудящей после близкого взрыва и выстрелов головой. Растревоженная рука снова заныла, и он уложил ее на колени, баюкая и успокаивая боль. Интересно, что за неожиданные союзники у него столь вовремя объявились? Главное, чтоб не стрельнули ненароком, приняв за уцелевшего немца. Крикнуть им, что ли?
– Эй, за деревом, живой? Кто таков будешь? – словно прочитав его мысль, раздалось из зарослей. – Выходи, стрелять не станем.
– А вы кто? – вопросом на вопрос ответил капитан, на всякий случай решив первым не называться.
– Свои мы, артиллеристы из седьмой противотанковой бригады.
– А я летчик, тридцать третий истребительный полк.
– Ладно, браток, сейчас подойдем. Немцы там как, не шевелятся? Не пальнут, часом?
– Не пальнут, – буркнул капитан, выглядывая из-за дуба и на всякий случай осматриваясь. – Некому тут стрелять.
Спустя несколько секунд к ручью вышел, опираясь на плечо бойца, лейтенант со скрещенными пушками на петлицах изодранной и окровавленной гимнастерки. Судя по бинтам и крайне изможденному виду, он был серьезно ранен.
– Капитан Захаров, – первым козырнул, подбросив руку к шлему, Александр. – 33-й истребительный авиаполк. Сбит утром, пробираюсь к своим.
– Лейтенант Сазов, командир батареи, 724-й артполк 7-й ПТАБр, – слабым голосом ответил тот. – Удерживали шоссе на Белосток. Батарея уничтожена, вместе со мной уцелело четверо… то есть уже трое бойцов. Идем, сами понимаете, туда же, куда и вы. Руки подать, к сожалению, не могу, ранен.
– Да и я тоже на данный момент практически однорукий, – криво усмехнулся пилот. – Вот что, товарищи, нашумели мы тут изрядно, потому нужно собрать оружие, боеприпасы и уходить поскорее. Подозреваю, эта парашютная группа тут не единственная. Да, и обязательно берите перевязочные пакеты или что там у этих найдется. Больше пяти минут не задерживаемся и уходим.
Артиллерист кивнул немолодому бойцу со знаками различия старшины:
– Старшина, займись. Погляди в ранцах, бинты и еда наверняка там. Малеева придется тут оставить, у нас ни лопат, ни времени. Товарищ капитан прав, уходить нужно поскорее.
* * *
Степан очнулся от ощущения льющейся на его лицо тонкой струйки восхитительно-прохладной воды. Пересохшее и обожженное пороховыми газами горло отчаянно саднило, и танкист, с трудом разлепив спекшиеся губы, принялся жадно глотать живительную влагу, даже не осознавая, что пьет. Интересно, откуда взялась вода, ведь он умер, погиб во время их самоубийственного рывка к шоссе, когда родная «семерка» получила практически в упор немецкий снаряд?! Последнее, что сержант помнил, – он из последних сил тянется к боеукладке, стремясь успеть перезарядить орудие и выстрелить еще хотя бы один раз. Затем был тяжелый удар, короткая, почти не осознанная разумом боль – и темнота. В конце концов, он вполне ожидаемо поперхнулся и болезненно закашлялся, окончательно приходя в сознание.
– Тише, командир, тише. – Кто-то торопливо поворачивал его на бок. – Не двигайся пока, контузило тебя. Еще водички хочешь?
Гаврилов узнал доносящийся словно сквозь забившую уши вату хрипловатый голос механика-водителя, Николая Баранова.
– Х… хо… хочу… – с трудом проталкивая слова сквозь шершавое, словно наждачная бумага, горло, прохрипел тот. – Внут… ри… го… рит. П… подни… ми.
– Ну, дык, еще б не горело-то! – хмыкнул над ухом мехвод, помогая сержанту принять сидячее положение и приваливая спиной к чему-то твердому и шершавому. – Машинка-то наша того, знатно полыхнула, а ты выше меня сидел, вот дыхалку-то дымом и ожгло.
– Где… – Сержант не договорил. Смена положения отозвалась приступом сильнейшего головокружения, накатившего, несмотря на закрытые глаза, и Степан, коротко икнув, обмяк, с трудом успев опереться на согнутые в локтях дрожащие руки. Несколько минут его мучительно рвало, почти не принося облегчения. Хотя голова слегка прояснилась. Мехвод придерживал командира за плечи, не позволяя упасть лицом вниз.
– Ну что, Степа, полегшало? Ладно, не говори, вижу, что не шибко. На-ка вот, попей еще водички, да посиди спокойненько. – Затянутая комбинезоном спина снова ощутила опору. – Попил? Вот и добро. Скоро попустит, уж я-то знаю, меня, когда, значит, с япошками воевали, тоже разок контузило. А потом ниче, оклемался. Так что отдохни, время у нас пока имеется, вся ночь впереди, а ночью германец не воюет, точно говорю. Как в себя придешь, пойдем до своих, потихонечку да помаленечку…
Несколько минут Степан просто сидел, ни о чем не думая. Головокружение с тошнотой нехотя отступали, и звенящая пустота в голове понемногу заполнялась вяло текущими мыслями. Уже хлеб. Политрук на занятиях как-то упоминал мудреную фразу какого-то древнего мыслителя, заявлявшего, мол, «пока мыслю – существую», ну или как-то так, точно Степан не помнил. Стало быть, и он тоже существует, коль мысли в башке зашебуршились. Не погиб то есть, когда в танк немецкая болванка влупила. Странно, кстати, по ним ведь из «семидесятипятимиллиметровки» долбанул, как тут уцелеешь? Подобный снаряд «БТ-7» насквозь должен был продырявить, что ему противопульная броня? Видимо, свезло, причем свезло поистине невероятно… А заряжающего жаль – одним из последних оставшихся в памяти воспоминаний стали широко распахнутые, но уже не живые глаза погибшего Сереги…
Посидев неподвижно еще пару минут, Гаврилов решился раскрыть глаза, что удалось не сразу: веки слиплись от натекшей из-под шлемофона запекшейся крови. Наконец получилось. Первые секунды смуглое от копоти лицо сидящего в метре механика-водителя двоилось и плыло, вызывая новые приступы тошноты, затем зрение нехотя сфокусировалось. Заметив это, Баранов подмигнул командиру танка:
– Ну что, Степа, полегшало? Вот и я говорю. Еще немножко отдохнем, да пойдем.
– Где мы, Коля? Рассказывай, я ведь и не помню-то почти ни хрена. Последнее, что запомнилось – как мы тот бронетранспортер протаранили, Серега погиб, видать головой ударился, а потом по нам немец пальнул. Все. Уже тут очнулся, когда ты мне на лицо воду лил.
Мехвод угрюмо пожал плечами, отводя взгляд:
– А чего тут рассказывать? Протаранили мы тот броневик, да и застряли, под германский снаряд подставляясь. Еще и гусянку ударом снесло. Потом попали в нас. Загорелись, конечно, нам ведь движок сразу в хлам разбило. Ну, я тебя и вытащил, на спину взвалил – да бежать. Не поверишь, Степа, ровно секунд через пять боекомплект и ахнул. Нас взрывной волной с насыпи вниз смело. Сознание из меня вышибло, а ты и до того в беспамятстве валялся. Как я понимаю, это нас и спасло: германцы мертвяками посчитали, не стали добивать. Как очнулся, их уже не было, только на дороге да насыпи разбитая техника догорала, что ихняя, что наша. У «бэтушки» корпус начисто разворотило и башню с погона снесло. Ну, я тебя в лес и оттащил, в зарослях схоронились. Вот и весь сказ, товарищ сержант. Так что, где мы были, там и остались…
– Понятно, – пробормотал Гаврилов, несколько секунд переваривая информацию. – А немцы?
