Глава тридцать первая
Посреди ночи мне приснился сон. Впрочем, вполне возможно, что я нарисовал себе эту картину, еще бодрствуя. Дело было так: я стоял в толпе людей в каком-то огромном зале, причем стояли мы сначала на одной ноге, а затем, по команде, на другой. Перед нами выступал какой-то человек, сразу видно, очень важный. Говорил он долго, никак не меньше часа. Мы слушали его, опустив глаза и разглядывая плевки, окурки в кулечках из обрывков газеты и прочую грязь, устилавшую пол. Стоило докладчику сделать пазу, как раздавался условный сигнал, и по этому сигналу мы, как по команде, начинали кричать «ура» и аплодировать. Немного освоившись, я стал разбирать, о чем говорит человек, стоящий на трибуне.
— Меня называют наемником и шпионом. У тех, кто это говорит, есть на то свои причины, ибо они как раз и есть саботажники и агенты нашего противника — той страны, которая является нашим заклятым врагом. Слушайте же меня, сограждане: плевать я хотел на этих сукиных детей, на шпионов и наемников, которые любят не свою родину, а чужую страну. Если вы обнаружите среди вас такого человека, хотя бы одного, немедленно повесьте его. Слышите, немедленно повесьте его! Меня называют наемником и продажным двойным агентом. Говорят, что раньше я работал на наших врагов. Но это же все ложь. Я клянусь в том, что это неправда. Клянусь жизнью моей покойной матери, да хранит ее Бог.
Мы, естественно, заорали «ура» и зааплодировали — так было положено при упоминании Бога.
— Я работаю в поте лица своего для того, чтобы вы зарабатывали больше денег, — вот вам святая правда. Но, сограждане, идет война. Красные, черные, чурки, косоглазые и прочая нечисть — нам нужно воевать со всеми ними одновременно. Я работаю для того, чтобы вы получали больше денег, и то, что вы сейчас получаете меньше, это лишь случайность, непредвиденное стечение обстоятельств. Я тут слышал, что кое-кто из вас поговаривает о революции. Соотечественники, выкиньте из головы эту чушь. Труд — вот что должно занимать ваши умы. Нам нужно работать, а не устраивать революции. Революция — ничто. Производство ради победы в войне — всё. Да, мы подчиняемся ускоренному темпу производства. Да, каждый из вас работает все больше, но все это — сугубо добровольно. «Добровольно» — вот ключевое слово для нас с вами. И мы не критикуем за это никого, потому что ускорение — это увеличение производства. А чем выше уровень производства, тем выше ваше благосостояние. Отдельные агитаторы, которые находятся среди вас, смеют заявлять, что оружие это не то, что повышает благосостояние. Но это, говорю я вам, неправда. Оружие как раз и дает нам благосостояние. Это наше богатство, и притом — я хочу особо подчеркнуть это — богатство, которое принадлежит всем нам вместе и каждому по отдельности. Так что пусть эти агитаторы заткнут свои поганые пасти.
Неожиданно докладчик вытянул вперед руку, и его указующий перст нацелился прямо в мою сторону.
— Вы, Ловетт, вы, это вас я имел в виду.
В отчаянии понимая, что все кончено, я лишь закричал в ответ, видимо стараясь заглушить обвинения в свой адрес:
— Это вы смутьян и зачинщик. Это вы своей агитацией вводите рабочих в заблуждение. Это вы обманываете трудящихся…
Я же все кричал и кричал, но теперь уже от боли: мне заломили руки за спину и потащили вон из зала, на улицу, где уже поджидали меня люди в форме.
А затем стены этого странного здания, должно быть, рухнули, потому что я вдруг не то проснулся, не то очнулся и убедился в том, что лежу на своей кровати, полностью одетый, уткнувшись лицом в подушку и вцепившись обеими руками в металлические прутья спинки.
Сколько же было времени? Желание выяснить это не давало мне покоя, и я, шатаясь как пьяный, встал с кровати и попытался найти в темноте будильник. Стоя посреди комнаты в холодных туфлях на босу ногу, я вдруг услышал такой знакомый мягкий и вкрадчивый голос:
— Маклеод, эй, Маклеод, это я. Нам пора.
Это был Холлингсворт. Я приоткрыл дверь и заглянул в образовавшуюся щель. Маклеод стоял перед запертой дверью своей комнаты, похоже не без труда удерживая свое тело в вертикальном положении. Ощущение было такое, что он вот-вот упадет ничком на пол. Поддерживал его Лерой или нет, мне не было видно, но я не удивился бы, что Маклеоду в его состоянии удается устоять на ногах лишь с посторонней помощью.
— Долго же вы тянули с ответом, — посетовал Холлингсворт.
— Я думал.
Холлингсворт посмотрел на часы.
— Я, кстати, поднялся к вам, чтобы сообщить, — извиняющимся тоном сказал он, — что через пятнадцать минут вы должны спуститься вниз. Вас перевезут в положенное место.
Маклеод вытер одну руку о другую и, к моему удивлению, усмехнулся:
— Вы же давали мне время подумать до завтрашнего утра.
— Приношу свои извинения.
— Я так понимаю, у вас возникли некоторые трудности, — заметил Маклеод.
Постучав носком по полу, Холлингсворт покачал головой:
— В конце концов, любой человек имеет право передумать и изменить принятое ранее решение.
Маклеод ухмыльнулся:
— Вас, похоже, вызвали в офис, причем потребовали вашего присутствия немедленно. И это, как я понимаю, неспроста. Я прав?
— Да как же это можно. У них нет никакого права… — Холлингсворт говорил таким тоном, словно сам не верил в то, что с ним происходит.
— Не имеют права подозревать вас? — Маклеод не по-доброму усмехнулся. — Долго же до них доходило.
Холлингсворт посмотрел ему в глаза, сделал рукой какой-то неопределенный жест, словно собирался что-то сказать, но в последний момент забыл, что именно хотел сообщить собеседнику, и вдруг совсем по-детски пропищал:
— Нет уж, вы меня послушайте! — Из груди Холлингсворта вырвалось что-то похожее на всхлипывание: — Ну почему так получается, почему все хотят сделать так, чтобы мне было плохо?
У меня возникло твердое ощущение, что передо мной не взрослый человек, а двенадцатилетний мальчишка.
— Вы ведь тоже очень устали, — тихо сказал Маклеод.
— Я просто не могу вернуться и продолжать работать на них как ни в чем не бывало, — неожиданно для меня и для Маклеода выпалил Холлингсворт, — довели они меня, просто довели. Сидишь, бывало, на работе и думаешь: «В конце концов, кто я такой?» Вы понимаете, что я хотел сказать? А впрочем, уж кто-кто, а вы-то точно понимаете. Вы удивительно понимающий человек, — с нежностью в голосе произнес он. — К чему все эти неприятные разговоры, которые были у меня с некоторыми коллегами, к чему все эти проблемы? Они ведь ни за что, ну или, скажем так, из-за каких-то пустяков следят теперь за мной и за моими друзьями. Они думают, что они не такие, как мы, что они другие. На самом же деле они ничем не отличаются от нас, только почему-то этого не понимают. — В какое-то мгновение фонтан эмоций, бивший из Холлингсворта, затих, и он, чтобы перевести дух и собраться с мыслями, снял с головы канотье и, сунув его себе под мышку, наклонился, чтобы размять кожаные носки своих мокасин. Разогнувшись, он сказал: — Я должен принести вам свои извинения за то, что здорово извел вас… Ну, я имею в виду — тогда. Но вы, надеюсь, поймете меня. Я же видел, что вы пошли общаться с мистером Ловеттом, и мои чувства были уязвлены. Сегодня я готов вновь повторить, что восхищаюсь вами. Вы необыкновенный человек. У меня такое ощущение, что, сложись обстоятельства немного иначе — чуть более благоприятно для нас обоих, — и мы вполне могли бы стать хорошими друзьями. — С этими словами он положил ладонь на руку Маклеода. Тот, в свою очередь, неспешно, но настойчиво высвободил руку и сухо сказал:
