Если это и была любовь, хоть в каком-то понимании этого слова, то не меньше в нашей близости было и страха. Мы словно спрятались за эту скалу, чтобы переждать ночь, которая на глазах пожирала окружавшую нас равнину.
— Спаси меня, — прошептала она сквозь слезы.
Глава шестнадцатая
Однажды Маклеод сказал мне: «Видите ли, мой юный друг, — при этом говорил он с тем странным, провинциальным, чуть ли не ирландским акцентом, который появлялся у него всякий раз, как только ему было нужно рассказать о чем-то, над чем он хотя бы некоторое время размышлял, — мир, в котором мы живем, устроен так, что превращает любого нормального человека в онаниста. Если при этом вы не станете отказывать диалектическому подходу в праве на существование, то мы легко придем к выводу, что, лишь занимаясь онанизмом, человек может обрести достойное место в этом мире». Поделившись со мной очередным своим перлом, он внимательно посмотрел мне в глаза и добавил: «Если вы пока что не понимаете меня или делаете вид, что не понимаете, то, уверяю вас, рано или поздно вам все равно придется отдать дань этому делу. Ничего не попишешь: ваш образ просто идеально вписывается в упомянутый мной архетип».
Ту ночь я провел с Ленни и вернулся к себе в комнату, когда уже светало. Тем не менее я не уснул тотчас же как убитый, как того можно было ожидать, а провалялся в постели еще как минимум час. Каждый нерв, каждая клеточка моего тела протестовали против всего того, что случилось за этот долгий день, который, слава богу, все-таки подошел к концу. Я вроде бы начинал дремать, а затем раз за разом снова просыпался. Сам себя не узнавая, я, вместо того чтобы отключиться и хорошенько отдохнуть после физической близости с женщиной, продолжал мысленно пережевывать то, что происходило в последние несколько часов, безуспешно пытаясь отделаться от этих не слишком приятных воспоминаний.
На самом деле я не то чтобы очень хотел Ленни. Я сам завел себя, и при этом моего запала хватило не на раз и даже не на два. Она при этом плакала, она… Впрочем, стоит ли углубляться в детали. Дело было сделано, случилось то, что случилось, ну а я теперь, смешно сказать, жалел об этом. В общем, мысленно я уже был готов подвести все к тому, чтобы свести этот роман на нет, и притом как можно скорее.
К несчастью, наши желания куда более гибки и переменчивы, чем нам бы того хотелось. Вот и в тот день, когда я проснулся уже после полудня, ночь, проведенная с Ленин, уже не казалась мне такой унылой и недостойной продолжения. Да, быть может, в те ночные часы я обнимал и ласкал ее с мыслями о другой женщине, но сейчас я представлял себе, что было бы неплохо лежать в постели не одному, а рядом с Ленни, лицо которой в моих воспоминаниях становилось все более привлекательным. Я даже почувствовал в себе желание ласково обнять ее и крепко прижаться к ней.
Слова, сказанные когда-то Маклеодом, вновь и вновь всплывали в моей памяти. Кроме того, помимо всех событий этого затянувшегося дня и бурного вечера, я то и дело мысленно возвращался к разговору на мосту. Меня беспокоил не только сам факт беседы на повышенных тонах, но и то, как именно я вел эту дискуссию. Бог его знает, где и когда я выучил все то, что говорил ему в пылу спора. Интересно было бы снова попытаться вспомнить приводимые мною тогда доводы. Я даже попытался напрячь память и вспомнить что-то еще, но, судя по всему, добиться от нее чего-нибудь силой было невозможно. В результате всех подобных попыток вопросов в моей голове становилось еще больше, а вот количество ответов никак не увеличивалось. Я лежал в кровати и ловил себя на том, что чуть не вслух задаюсь вопросом, в чем, собственно, состоит в наши дни феномен общества и окружающего мира. Интересно, что именно в тот момент, когда кроме этого вопроса в моей голове не было, похоже, ни единой мысли, мне вдруг удалось каким-то образом подобраться и к ответу. Причем формулировки этого ответа звучали в моем сознании твердо и четко, так, словно я едва ли не в сотый раз цитировал фрагменты какого-то катехизиса.
Историю последних двадцати лет можно было разделить на два этапа: десятилетие экономического кризиса и следующие десять лет — период ведения одной войны и подготовки к другой.
Закрыв лицо руками, я повторял эти слова вновь и вновь. Я надеялся, что в очередной раз моя мысль на этом не остановится и поток воспоминаний и догадок хлынет на меня, как сорвавшаяся лавина. Мне казалось, что я не могу не вспомнить то время, когда я всем сердцем ждал ту революцию, которая так и не произошла. Я едва ли не молился о том, чтобы вспомнить хотя бы одно лицо, хотя бы одного друга, одно имя — хотя бы что-нибудь, за что можно было бы уцепиться и обрести ту нить, которая вывела бы меня из этого лабиринта. Но ничего больше я так и не вспомнил. В сухом остатке я по-прежнему имел один-единственный постулат: десятилетие экономического кризиса и десять лет одной войны и подготовки другой. Увы, в очередной раз я должен был признать, что не властен над собственным разумом. Устав от попыток подчинить себе собственную память, я встал, оделся, вышел позавтракать, после чего мне захотелось немного прогуляться по окрестностям.
Вернувшись домой, я непроизвольно задержался у лестницы и, повинуясь внезапному порыву, позвонил в дверь Гиневры. Звук уже знакомого звонка пробудил в моей памяти зрительный образ этой маленькой квартирки: я словно наяву увидел все комнаты, царящий в них беспорядок, неубранные кровати, хлебные крошки на столе, а на полу в кухне — непременно полувысохшая лужица пролитого кофе. Интересно, подумал я, спит сейчас Гиневра или же сидит на кухне и мечтает, глядя в стену перед собой. Я снова позвонил и прислушался к тому, что происходит за дверью. Я услышал ее шаги — медленные и какие-то вялые. Судя по всему, Гиневра не горела желанием видеть кого бы то ни было. На некоторое время за дверью все стихло, и я представил себе, как она стоит в прихожей и никак не может решиться — открыть или же вернуться обратно на кухню или в гостиную. Я позвонил еще раз, и этот звонок, словно кумулятивный снаряд, прожег дверь и достиг своей цели. Гиневра, похоже, сделала выбор, ее шаги послышались уже у самой двери. Очередная, уже последняя пауза, и вот зашуршала поворачивающаяся дверная ручка, и в следующую секунду дверь приоткрылась — как всегда, для начала лишь слегка, оставив для обзора небольшую щелку.
Мы смотрели друг на друга в упор. Признаться, я был просто потрясен переменой, произошедшей с Гиневрой. Серое безжизненное лицо, неуложенные и, по-моему, даже непричесанные волосы… Она смотрела на меня, но словно не видела. Ощущение было такое, что точно так же она смотрела бы и на пустую площадку перед домом. Две, три, четыре секунды — Гиневра все так же смотрела сквозь меня, не выказывая ни малейших признаков того, что она узнает стоящего перед ней человека. Ее губы, тонкие и какие-то плоские без нескольких слоев помады, плотно сжались, чуть изогнувшись, и у меня возникло ощущение, что Гиневра хочет мне что-то сказать. Вместо этого она чуть заметно покачала головой и закрыла дверь прямо перед моим носом.
Я пожал плечами и стал подниматься к комнате Ленни. Не скажу, что эта краткая встреча с хозяйкой, просто убитой событиями, происходившими у нее в квартире накануне, прошла для меня совершенно безболезненно. Подавленный и чувствующий себя едва ли не виноватым, я постучал в дверь Ленни. К своему изумлению, я услышал в ее комнате смех. Мне тотчас же захотелось уйти, но отступать было уже поздно.
