Почему-то именно эти слова сломили Ленни. Она покачнулась, безнадежно взмахнула руками и, отвернувшись, вдруг захныкала.
— Да, да, да, ты абсолютно прав, — произнесла она монотонной скороговоркой.
— Ленни, — сказал я и аккуратно прикоснулся к ней кончиками пальцев, — Ленни.
Она вновь прижалась ко мне и жалобно заплакала. У меня было ощущение, что я успокаиваю обиженного на весь мир ребенка. От ее слез моя рубашка промокла насквозь. Я прижал Ленни к себе и стал баюкать ее.
— Майки, ты мне очень нужен, — всхлипнула она, — мне нужен кто-то, кто мог бы… Я хочу, чтобы меня защитили.
В тот момент мы были не любовниками, а отцом и ребенком. Впрочем, мне, молодому парню, еще не познавшему радость отцовства, мои собственные эмоции казались проявлением именно мужского начала. Я обнимал ее, успокаивал, гладил по голове, и по мере того как она успокаивалась, я чувствовал, как во мне просыпается и разгорается с новой силой приятнейшее из чувств — самодовольство.
Жаль, что продолжалось это всего несколько мгновений.
Невозможность подобной идиллии была очевидна нам обоим. Вскоре Ленни выскользнула из моих объятий, повернулась ко мне спиной и попыталась придать себе гордый, независимый вид.
— Я же сказала тебе, что все это бесполезно, — твердым голосом произнесла она.
Я промолчал, а когда Ленни вновь заговорила, стало ясно, что ей удалось взять себя в руки. Оставшееся время мы говорили даже не друг с другом, а словно обращаясь к каким-то невидимым зрителям.
— Жизнь такая сложная штука, — сказала Ленни, — в ней происходит столько всего разного… Считай не считай, все равно собьешься, а если будешь считать слишком прилежно, то превратишься в бездушного счетовода, тогда уже и жить некогда будет, а кроме того, кто знает, то, что посчитано, оно повторяется или же всякий раз нужно начинать отсчет заново.
Неожиданно она стремительно подошла к креслу, где лежала ее сумочка, и выудила из нее изрядно помятый листок бумаги.
— Ты так мало знаешь об этой жизни, и обучить тебя всему тому, что знаю я, будет нелегким делом. Вчера вечером… или, быть может, это было позавчера, а впрочем, неважно. Так вот, я села и, сама не понимая, что делаю, написала несколько строк. Эти слова сами пришли мне в голову, и мне оставалось только записать их на бумаге.
Увидев мое изумленное лицо, она рассмеялась:
— На вот, прочти. Не бойся, в конце концов, даже последнему тупице-двоечнику нужно хотя бы иногда вылезать из-за своей задней парты и выходить к доске.
Одолеть писанину Ленни мне стоило немалого труда. Почерк у нее был совершенно безобразным, а точнее будет сказать — почерка у нее вообще не было. Строчки наползали друг на друга, буквы плясали, наклоняясь то влево, то вправо, и лишь дешифровав примерно половину этого странного текста, я вдруг понял, к кому он обращен, кто его главный герой. Именно в эту секунду я и услышал издевательский смех Ленни. Все мое тело при этом словно свело болезненной судорогой.
На листочке же было написано вот что:
и однажды душной ночью с жаждущим разрядиться и устремленным ввысь к луне стволом он привел к себе филиппинку которая удовлетворила его похоть лаская его ртом а потом он выставил ее пинками и кричал при этом что за ее поганый рот он не собирается платить ей ни гроша и вспоминал об этом на следующий день при солнечном свете делавшем его соломенные волосы отражением золотистого шелеста окрестных кукурузных полей и он терпеливо слушал воскресную проповедь священника улыбавшегося ему вот такой замечательной улыбкой вот такого серьезного парня а он улыбался ему в ответ и с его губ слетали слова воскресных псалмов просто иисус искупитель с соломенными волосами и голубыми глазами преисполненными набожности настолько что благочестивой кажется даже легкая улыбка гуляющая по его поющим псалмы губам и он слышит орудийный выстрел той самой ночной пушки в которой уже вновь начинает копиться заряд подаваемый его молодыми бычьими чреслами и иисус искупитель он видит ту самую женщину у его ног чувствует запах ее черных волос видит ее густую челку а солнце вновь играет в его соломенных волосах и он опять улыбается священнику вспоминая прошедшую ночь которая соединяется с этим днем и наполняет его восторгом отчего он поет слова любовного псалма с еще большим чувством и благоговением словно благочестивая старая дева обращающаяся к христу искупителю как к тайному возлюбленному мыслями он преисполнен любви к этому светлому образу и жаждет только расколоть ударом костяшками пальцев эту черную женскую голову чтобы исполнить то чему суждено теперь
С трудом дочитав это сбивчивое повествование до конца, я был вынужден пробежать этот текст глазами еще раз, чтобы в голове у меня отложилось, что здесь к чему. Затем я без единого слова протянул листок Ленни.
— Он сам мне об этом рассказывал, и знал бы ты, сколько гордости было в его голосе, — сообщила мне Ленни, — а я… а я была не меньше, чем он сам, горда за него, потому что он такой сильный, стройный и мышцы у него такие крепкие.
— Понятно, — пробормотал я.
— Ничего тебе не понятно, — сказала она, взяв в руки очередную сигарету, — ты не способен понять, каким покоем и какой уверенностью наполняется душа, когда рядом с тобой мужчина, который смотрит не на тебя, а словно мимо, словно ты и не существуешь. И вот, удар за ударом, он подминает тебя под себя, а все вокруг кружится, и тебя уже нет, и любовь наконец приходит, та самая любовь, которая только и ведома мне, любовь, которую я вижу в клубах опиумного дыма. А я лежу там, в опиумном притоне, ко мне подбираются разбойники и душегубы, но мне нет до них никакого дела, потому что мир для меня кончился, я больше ничего не боюсь и ничего не чувствую…
— Когда это случилось? — спросил я, чувствуя, что у меня пересохло в горле.
— Я не знаю. Время для меня ничто, оно меня не связывает.
— Это случилось здесь?
— Здесь, говоришь? Да кто его знает. Просто этот дом один в один похож на тот, предыдущий, а он был со мной… Не то два дня назад, не то все это лето, а еще он говорит мне, что делать, и я ему подчиняюсь. Так что все, как видишь, очень просто.
— И тебе это нравится? — медленно выговаривая слова, произнес я.
— Есть один человек, очень плохой и порочный, — сказала она бесстрастно и отстраненно, — мы накажем его за все грехи. Я открыла эту дверь, и я же ее и закрою, а он за все заплатит сполна. — На мгновение в ее голосе вновь появились какие-то чувства. — А ты попытаешься вмешаться — просто потому, что ты такой, какой есть. Ты ведь ничего не знаешь и ничего не понимаешь. У тебя ничего не получится, потому что правда на нашей стороне. Мы — люди благочестивые и праведные. — С этими словами она закрыла глаза, словно желая отрешиться от меня, забыть о моем существовании. Я же не знал, что сказать в ответ. В общем, все только что казавшееся уже завоеванным было вновь в один миг потеряно.
Глава восемнадцатая
Во время войны, если, конечно, предположить, что я все-таки участвовал в ней, мне, судя по всему, довелось какое-то время послужить в дозорном отряде. Я помню череду долгих маршей с короткими боями и перестрелками. Где-то через месяц мы перешли границу и оказались уже на территории противника. В ту ночь нашей патрульной группе было приказано нести дежурство на чердаке большого амбара, возвышавшегося над пшеничным полем. Мы установили пулемет в чердачном окне так, чтобы под обстрел попадало и все поле, и лесополоса, ограничивавшая его с дальнего края. Распределив очередность дежурства, мы все, кроме часовых, повалились спать на груды соломы.
