Вот в чем кроется весь идиотизм ситуации. Отсюда растут те волосы, которые становятся змеями, отсюда берется и коровий навоз, которым якобы излечиваются болезни сердца. Вот они — те самые ответы, которые люди ежедневно получают и прилежно повторяют раз за разом: во всем виноваты наши руководители или же их руководители. Наши — потому что они тупые, а их — потому что плохие; все потому, что неисповедимы пути Господни; все потому, что мы погрязли в самодовольстве; все потому, что мы слишком щедры и великодушны; все потому, что мы живем ради машин, или же — все потому, что машин у нас все еще слишком мало; все потому, что мы сбились с пути, или же — все потому, что другие его еще не нашли; все потому… все потому, что на все это еще нет ответа. Остается один лишь патриотизм и некоторая доля ярости и агрессии — просто для того, чтобы представить патриотизм в выгодном свете. Во всем виноваты враги, это они, враги, не хотят мира.
Кто-то приводит неопровержимый, с его точки зрения, аргумент — Рецепт Единственного Верного Средства. Главное — быть большими эгоистами и сосредоточиться на своих проблемах или же — быть меньшими эгоистами и сосредоточиться на проблемах окружающего мира; нужно обладать большей свободой или же меньшей свободой, нам нужна большая армия и при этом низкие налоги; дипломаты должны встречаться и вести переговоры, или же нужно немедленно прервать все дипломатические контакты; это наша обязанность, в этом корень всех наших бед, наши идеи — превыше всего, нам нужны новые идеи… Как же легко мы проглатываем эти простейшие пилюли, воспринимая их как панацею от всех бед.
Я думаю о солдате, который не то чтобы больше всего на свете любит убивать. Который терпеть не может своих командиров и до смерти устал от одной отдельно взятой войны, в которой ему выпало участвовать. Тем не менее он продолжает убивать по необходимости, выполняет приказы командиров и не дезертирует из армии. Мысленно он смотрит в одну сторону, а физически марширует в другую — туда, куда его направляет общество. А ведь историю определяют не мысли и чувства людей, а их поступки. Где-то я уже читал об этом, и в моей изуродованной памяти даже сохранилось что-то вроде достаточно четкой цитаты. Судя по всему, это изречение я почерпнул в одной из когда-то проштудированных книг. «Люди вступают в общественные и экономические отношения вне зависимости от своей собственной воли». По-моему, эта простая истина значит гораздо больше, чем все заклинания и барабанный бой тех, кто возомнил себя нашими лекарями и спасителями.
Я вспомнил об этом и вновь почувствовал неяркое, но мощное сияние — то самое, которое, по моему мнению, должно было стать источником энергии для неразрешимых противоречий. Тех самых, которые и должны были пережечь спасительный предохранитель. Пролетарий, пробирающийся к бессмертию под брюхом казачьей лошади, мухи в летнем Выборге — все это я увидел вновь и с отчаянием осознал, что ничего не изменилось. Что социальные и экономические отношения между людьми по-прежнему не зависят от воли каждого конкретного человека.
Единственным исключением был я. По крайней мере, на том этапе я имел возможность не вступать ни с кем ни в какие отношения. Пусть все в мире идет своим чередом, а я, по крайней мере до тех пор, пока у меня еще есть деньги, могу ничего не делать и часами предаваться размышлениям, валяясь на кровати. Почему-то от этой мысли мне стало совсем невесело, а одиночество показалось просто невыносимым. Я встал и вышел на лестничную площадку. В дверь Маклеода я постучал с таким видом, словно бы эта ритмичная дробь была тайным заклинанием, которое могло вызвать из небытия любые потусторонние силы. Увы, ответа не последовало, и когда я постучал второй раз, чуть сильнее, дверь слегка подалась под моей рукой.
Я заглянул в образовавшуюся щель и первым делом увидел поставленный посреди комнаты стол, на нем не было ровным счетом ничего — ни единого предмета. С противоположных концов к столу были приставлены два пустых стула. К одному из них был придвинут торшер, причем его плафон зачем-то повернули так, чтобы лампа непременно светила прямо в глаза тому, кто отважился бы сесть по другую сторону стола. Остальные вещи в комнате были расставлены по углам и вдоль стен таким образом, что помещение казалось практически пустым.
Только в этот момент я вдруг понял, что Маклеод, оказывается, уже успел освободить комнату. На кровати не было белья, книжные полки зияли пустотой, нигде не было видно и других принадлежавших Маклеоду вещей. Как и следовало ожидать, переезжая, он вымыл за собой пол. Я стоял в дверном проеме, прислушиваясь к биению собственного сердца. Инстинктивно я понял, что Маклеод, скорее всего, пытался уйти, а быть может, и бежать от серьезных неприятностей или даже опасностей, навалившихся на него. Куда именно он исчез, я сообразил не сразу. Впрочем, пришедший мне на ум ответ был абсолютно логичным и, не будучи опровергнутым, не нуждался в дополнительных вариантах: скорее всего, Маклеод перебрался вниз, на первый этаж, к жене, и теперь они оба были вынуждены мучиться в непосредственной близости друг от друга — в той самой близости, которую оба старались по возможности избегать.
Я закрыл дверь и спустился на улицу. Железная кованая калитка, ведущая к дверям квартирки Гиневры, была, как обычно, заперта. Я позвонил и стал привычно дожидаться, когда за дверью раздастся звук шаркающих шагов. К моему удивлению, Гиневра подошла к двери весьма бодрым шагом. Распахнув ее больше обычного, она широко улыбнулась мне и заявила:
— Бог ты мой, да я же тебя сто лет не видела. Давай-давай, заходи. У меня тут черт знает что творится. Столько проблем навалилось.
Проходя вслед за Гиневрой через прихожую, я почувствовал аромат каких-то крепких духов и заметил, как роскошно и даже не без изящества волочится по полу подол фиолетового бархатного халата Гиневры.
Она проводила меня в гостиную и рухнула в кресло.
— Нет, мне с этим никогда не разобраться.
— Да что же, в конце концов, случилось?
— Посмотри вокруг. — С наигранным отвращением на лице она величавым жестом обвела рукой комнату. Привычный порядок в помещении действительно был нарушен. По всему полу были в беспорядке расставлены и разложены как минимум два десятка коробок и свертков самых разных форм и размеров. Многие из них были открыты или же, наоборот, еще не запакованы, и их содержимое частично предстало моим глазам. Оглядев комнату, я успел заметить два дамских халата — черный и розовый, пару изящных перчаток, демисезонное пальто, два абажура — настолько разные по стилю, что ни в одном гостиничном холле их бы не поставили вместе. Кроме этого, я заметил пару туфель, пятикилограммовую консервную банку с ветчиной, корсет с подвязками для чуток, свитер, штопор с серебряной рукояткой, какую-то брошку, гавайский шарф, картину маслом, изображавшую очередную «Весну в горах», и какой-то небольшой трехтомничек в переплете, выдержанном в пастельных тонах. Какие именно это были книги, мне осталось неизвестно, но готов поклясться, что большинство людей назвали бы их если не порнографическими, то уж по крайней мере вызывающе откровенными. Помимо всего перечисленного, по комнате были разбросаны и другие вещи. Причем предназначение и названия некоторых из них оставались для меня загадкой. В целом это сочетание открытых и закрытых коробок, белой упаковочной ткани и коричневой оберточной бумаги, ленточек и ароматов навеяло мне образ гримерной какого-нибудь женского хора или танцевальной труппы. Еще немного, и обнаженные руки и ноги, неприкрытые животы и едва прикрытые груди начали бы мне мерещиться тут и там, порожденные игрой светотени и пеленой сигаретного дыма.
