— Может быть, что-то я и помню.
— Помнишь-помнишь, если постараешься, то обязательно вспомнишь, и вспомнишь очень многое. К сожалению, я сам отбил у тебя охоту к таким воспоминаниям. Давай лучше я тебе сам напомню. Когда мы с тобой поженились, ты была готова разделить свою жизнь и судьбу с другим человеком, то есть со мной. Это был тот короткий период — наверное, единственный в твоей жизни, — когда, как мне кажется, ты действительно могла по-настоящему влюбиться. Я же предал твой порыв и убил в тебе эту способность. Тебе нужен был человек, способный дать тебе многое. Я же не дал тебе практически ничего.
— Да. — Судя по всему, признание Маклеода вызвало в ее душе лишь горькие воспоминания о потерянном счастье. Помолчав, она мрачно добавила: — У тебя был шанс.
— Я знаю, но мне нужен еще один.
— Еще один? — фыркнув, переспросила она. — Ну ты даешь.
— Я прекрасно понимаю, что у тебя есть все причины с недоверием относиться к моим предложениям, — сказал Маклеод, — но я уверен и в том, что тебе по-прежнему нужен тот тесный эмоциональный контакт, который я когда-то не смог тебе предложить. Беверли, вспомни, были ведь моменты в нашей жизни, когда ты не была со мной несчастлива. Ну, например, вспомни хотя бы то путешествие на какой-то старой полуразвалившейся машине, которую я купил буквально в первый же год после свадьбы. Помнишь, как было здорово?
Было похоже, что он сумел затронуть какие-то струны в ее душе. По едва заметно изменившейся позе Гиневры, по тому, как она чуть иначе сложила руки на груди, я почувствовал, что ее обуревают противоречивые чувства.
— В моей жизни было столько мужчин, которые дарили мне множество прекрасных минут и дней! — заявила она с вызовом в голосе. — Что бы там ни говорили, это женщина создает мужчину, а не наоборот.
Почувствовав по тону, с каким супруга возражала ему, Маклеод понял, что она страшно соскучилась по его просьбам и мольбам.
— Я прекрасно понимаю тебя, Беверли, и ты отлично знаешь, что, когда я произношу эти слова, я действительно так думаю. В конце концов.
прожитые нами годы чего-нибудь да стоят. — Я услышал эхо разговора, который мы вели с ним о его жене накануне. — Если хочешь, мы можем попытаться начать все заново.
Он снял очки и протер их носовым платком. За то время, что они находились у него в руках, его глаза успели пару раз моргнуть — тяжело и медленно, словно преодолевая резкую боль. Оба молчали, каждый пытался для себя понять, на что это будет похоже — попытка начать совместную жизнь заново. Каждый балансировал на грани весьма неприглядного прошлого и более чем туманного будущего.
— И что же мы будем тогда делать? — спросила наконец Гиневра.
— Нам придется уехать. Я имею в виду, это первое, что мы должны будем сделать.
— И как же мы будем жить?
— Скромно, очень скромно. Мы, понимаешь, будем в некотором роде скрываться, ну как бы перейдем на нелегальное положение. Не обещаю, что эта жизнь будет легкой и комфортной. — Судя по всему, Маклеод не собирался скрывать от Гиневры ничего. — Я уже подумывал о том, чтобы уехать без тебя, без вас, но, поверь мне, я слишком хорошо знаю, что такое быть на нелегальном положении. Я… Если честно, я просто слишком устал и измотан для такой жизни, — признался он, — одному мне это не потянуть. Кроме того, вполне возможно, что уехать нам не дадут. Я, по правде говоря, не знаю, насколько серьезная слежка установлена за нами, но если уезжать, то делать это нужно как можно скорее.
— Значит, ты хочешь сказать, что уезжать нужно немедленно и жить мы будем так же, как сейчас, только тяжелее?
Маклеод кивнул:
— Да, с одной лишь разницей. Я буду другим человеком: настоящим нормальным мужем.
— А где мы будем жить? В квартирке вроде этой?
— Может быть, даже меньше.
Они сидели молча. Минуты уходили за минутами, маленькая гостиная все так же была залита солнечным светом, а у ног родителей все так же играл на ковре ребенок. И Гиневра, и Маклеод, судя по всему, представляли себе те дни и вечера, которые им предстояло провести вместе где-нибудь в такой же маленькой гостиной.
— Беверли, я люблю тебя, — на всякий случай добавил Маклеод.
— А ведь есть выход, — тихо сказала она.
— В каком смысле?
— Фокус-покус, ловкость рук и… В общем, я имею в виду обмен чего-то ценного, но не слишком полезного и нужного на наличные. — Эти слова Гиневра произнесла мягким вкрадчивым голосом, внимательно разглядывая при этом очередной стежок и тянущуюся от него нитку с иголкой.
Не знаю, готов ли был Маклеод выслушать и как-то ответить на это вполне ожидаемое предложение супруги. Как мне показалось, он решил попытаться потянуть время.
— Ты имеешь в виду… Продать эту штуку? — осторожно произнес он.
Она кивнула.
— Я только предлагаю, — почти ласково уточнила она, — ты вроде даже как-то намекал на это.
— Слушай, давай лучше просто уедем, — взволнованно произнес Маклеод, — уедем втайне от всех. Мы что-нибудь придумаем, и нам даже не придется отдавать эту штуку. ТУ понимаешь… — Лицо Маклеода стало словно каменным. — Я ведь уже пытался избавиться от этой вещи. Не получилось, и не думаю, что получится. Неужели ты не поедешь со мной только потому, что эта вещь останется у меня? — Энтузиазм, с которым Маклеод рисовал перед супругой радужные планы на будущее, на мгновение сменился смиренной мольбой. — Я кое-что понял. ТУ любила меня, когда мы поженились, а я смогу любить тебя сейчас. Всю энергию, которая еще осталась во мне, все свои силы я буду тратить на тебя и на ребенка. Понимаешь, о чем я говорю? Ты же будешь цвести перед моим восхищенным взором. Почему-то мне кажется, что часть тебя, часть твоего внутреннего «я» всегда мечтала об этом. — Маклеод не слишком умело пытался склонить женщину на свою сторону обещаниями и комплиментами.
Похоже, было уже поздно. Гиневра свой выбор сделала.
— Да как у тебя только наглости хватает? — взвизгнула вдруг она. — Любой другой на твоем месте предложил бы мне… Да мало ли что бы мне предложили, — запнулась вдруг она, — а ты не хочешь пожертвовать ради меня ничем, даже когда у тебя есть для этого все возможности.
Маклеод покачал головой:
— Беверли, послушай. Я достаточно хорошо знаю тебя, чтобы понять, как мучают и издеваются над тобой два твоих вечных спутника. Каждый из них представляет собой существование, полное неизвестности и страха. Никто, ни один из них не сделает ради тебя ничего.
— Нет, заткнись! — закричала она.
Оба замолчали. В комнате повисло такое сильное, почти физически ощущаемое напряжение, что даже Монина отвлеклась от своих занятий и попыталась было всхлипнуть. Получилось это у нее как-то странно — тихо, почти беззвучно.
— Слушай, — сказала Гиневра, — слушай меня.
— Нет уж, это ты меня послушай.
