– Не мучайся, – поняв ее смятение, сказал Яр. – Ты просто еще в лапы к взрослому мужчине не попадала. Теперь хоть будешь знать, какие мы подлецы и гады.
Через неделю в гардеробе Илоны появилась новая бежевая, в мелкую пеструю крапинку, юбка «годе» с шестью клиньями. Деньги на эту роскошь она попросила у отца. Вся корректура пришла в восторг, даже Варвара Павловна одобрила – хотя припомнила, что в сорок первом ей сшили платье с точно таким подолом.
Яр научил Илону – на свидание нужно надевать хоть какую-то новую вещь, чтобы чувствовать себя королевой. Так что по этой части к встрече с Буревым Илона была готова.
Она ждала Буревого со дня на день, нервничала, запрещала себе звонить Веронике и узнавать новости. Вдруг оказалось – он уже вернулся, но почему-то не собирает студийцев. Вурдалак Фредди сообщил, что, по его сведениям, к Буревому проявил интерес очень известный режиссер, так что – он, может, вообще из театра уйдет и из города уедет. Но Вурдалак Фредди был известный пессимист, что бы ни стряслось – он праздновал конец света. Забавнее всего вышло, когда забарахлил телефон в вестибюле; Фредди, вызванный потому, что был звукооператором, поставил диагноз – нести на помойку; ровно через пять минут пришла Наталья Борисовна, руководительница ансамбля аккордеонистов, при помощи пилки для ногтей вскрыла телефон, во что-то там потыкала, и он заработал. Так что Илона решила: может, Буревой действительно с каким-то режиссером о чем-то договорился, но вряд ли бросит театр и студию.
Она вечером, после смены, отправилась бродить к общаге строительного техникума – посмотреть хотя бы на темное окно комнатушки Буревого! Бывали случаи, когда она видела там его силуэт.
Видно, звезды в небе встали каким-то необычным, раз в сто лет бывающим способом. Илона проходила вдоль стены общаги, а навстречу ей от трамвайной остановки шел Андрей Буревой. Правда, шел по другой стороне улицы. Но он увидел Илону и перебежал к ней.
– Привет, – сказал он. – Ты что тут делаешь?
Он обращался к ней на «ты», а она – когда как; на банкете после премьеры все говорили друг другу «ты», а на репетиции Буревой обычно был «вы».
– Я? Я, это…
Умная мысль была неожиданной, и не такой уж, наверно, умной, но другой не находилось.
– Андрей Андреевич, я за магнитофоном…
– Каким магнитофоном?
– За красным, за «Спутником». Он вообще папин, папа велел вернуть.
– Ясно. Ну, пошли, отдам тебе папин магнитофон.
Илона пыталась понять, чем Буревой так недоволен: просьбой вернуть магнитофон, или ему еще раньше испортили настроение. И она понимала – нужно попросить его вынести «Спутник» и поскорее убираться.
К двери строительной общаги, одной на весь фасад, вела бетонная лестница в четыре ступени. Она было достаточно широкой, чтобы могли подняться два человека, идя рядом и не касаясь перил. Как вышло, что ноги сами в полном молчании одолели эти четыре ступени, – Илона не знала.
Вахтерша куда-то отлучилась, и Буревой без затруднений привел Илону в свою комнатушку. Это была нестандартная комната, не на три или четыре койки, а всего на одну. Может быть, она предназначалась воспитателю – в штате общаги строительного техникума была и такая загадочная должность, хотя как воспитывать парней ночью – никто бы не мог объяснить.
Илона впервые в жизни попала в холостяцкую берлогу.
Буревой жил без холодильника, все припасы стояли на подоконнике, там же – старый утюг, термос, кружки, два маленьких стакана и «Спутник». Желтый обшарпанный шкаф и кровать, застланная синим казенным одеялом, составляли обстановку. На стене над кроватью висела одинокая полка, рядом крепилось бра с самодельным абажуром. Тумбочка у кровати служила столом, на ней стояла стопка разномастных книг и толстых тетрадей, лежали две авторучки, тикал большой красный будильник. Вторым столом был уложенный на низкую табуретку большой чемодан. В углу поверх двух пар обуви валялась серая дорожная сумка.
Все в комнатенке кричало: хозяин тут ненадолго, он не считает нужным обзаводиться бытом, он при малейшей возможности сбежит, оставив только рваные носки и пустые бутылки.
Буревой скинул с плеча сумку на кровать, сел, достал оттуда пакет с пирожками – свой ужин и завтрак, что ли? – коробочку с чайной заваркой, два яблока, пачку дешевого печенья и зеленую бутылку без наклейки.
– Садись, – сказал он. – Угощайся. Это – с картошкой, эти – с капустой. Дай-ка стакашки.
Он вытащил из бутылки пробку и разлил по стаканам мутную жидкость.
– Что это? – испуганно спросила Илона.
– Чача. Семену родня прислала. Не бойся, это не слишком крепко. Хотя чача, наверно, тоже разная бывает. Когда я служил на Дальнем Востоке, у нас был такой Мишико, ему родители на Новый год прислали целый ящик мандаринов. Он чуть не со всей ротой поделился. Мы съели эти мандарины и стали такие тепленькие! Оказалось – в них шприцем чачу загнали. Тут тебе и выпивка, и закуска… Это ерунда, она быстро выветривается и никаких последствий. Мы сегодня за час перед репетицией приняли по чашке, на репетиции были как огурчики. Что ты так смотришь? Это всего лишь чача.
– Да, – сказала Илона.
– За встречу?
– За встречу…
Они чокнулись и выпили.
Комок жара пролетел вниз по пищеводу. И пропал. Просто стало тепло. Илона невольно улыбнулась – как, оказывается, просто пить чачу…
Буревой рассказал еще историю про алкогольные подвиги – как пожилой актер, его наставник, играл в подпитии парторга в производственной пьесе, название которой вспомнить было уже невозможно, произносил патетический монолог у самого края сцены, сделал лишний шаг и свалился в зал. Илона слушала не историю, а голос, удивляясь: вот точно так же говорил Яр, и как же она раньше не замечала сходства голосов? А Яр умел так говорить, что рождалось поразительное и всеобъемлющее доверие.
– Хорошо, наши билетерши повадились, как только свет погасят, пробираться в зал и садиться где-нибудь с краю, поближе к сцене. У нас была тетя Феня, хорошая такая бабушка, театралка просто сумасшедшая. Так она подбежала и помогла ему подняться. А он испугался, растерялся, не знает, что делать. Так она его из зала вывела. У нас сбоку от сцены была дверца – она с ним туда! Там его подхватили, опять на сцену выпихнули. Помреж шипит: валяй монолог с самого начала, сука! И что ты думаешь? Он так оттарабанил этот монолог, что даже мы ахнули!
Илона засмеялась.
Запас смешных театральных баек у Буревого был неиссякаемый. Они рассказывались уже не в первый раз и приобрели выверенные интонации и точно рассчитанные паузы. Илона слушала и проникалась гордостью: видели бы студийцы, как она сидит в комнате у Буревого, а он ее развлекает.
Он предложил выпить за театр, и она не отказалась. Потом выпили за «Аншлаг». Потом Илона встала, сделала три шага, и ее занесло.
– Это чача, – сказал Буревой. – Она по ногам бьет. Но это скоро проходит. Сядь, посиди. На меня такие дозы уже не действуют.
