Сейчас ей даже большие газетные материалы, «подвалы», кажутся громоздкими и малопонятными. Голова работает, как хорошо отрегулированный автомат: глаза видят неправильные сочетания букв, мозг анализирует, память выдает единственно верный вариант.
– Сходи в парикмахерскую, дочка, – сказала вчера Анна Ильинична. – Волосики-то у тебя портятся, нужно сделать стрижку, как у всех.
Лида так привыкла утром обматывать своими волосами ком чужих и делать на макушке шиш, что мысль о стрижке казалась ей чем-то вроде плана полететь на луну. Но сработали волшебные слова «как у всех». И вот в голове включилось счетное устройство. Стрижка – это каждый месяц выбрасывать на ветер по меньшей мере три рубля. Но все же выбрасывают. И мать, как всегда, права. Как так получается, что она всегда права?
Тут объяснение было простое. Мать Ксюши должна выглядеть, как все, а не выделяться своим старомодным шишом. Значит, три рубля в месяц. Не то чтобы ради них пришлось себе в чем-то отказывать, нет, семейный бюджет выдержит это бремя. А как-то не хочется идти в парикмахерскую. Не хочется осваивать новые навыки. Шиш-то можно закрутить и с закрытыми глазами. А короткие волосы придется накручивать, укладывать.
Но ради единственной доченьки…
Лида, конечно же, любила Ксюшу, любила с первой секунды, и когда дочка была совсем крохой, ничего, кроме нее, не видела, не слышала и не понимала. Подружки не могли пробиться сквозь эту любовь – Лиду совершенно не интересовали их разговоры. Главной подругой стала мать – она тоже была в состоянии говорить лишь о Ксюше. Мать, в сущности, заменила мужа. Она, как муж, утром или после обеда уходила дежурить на телетайпе, приходила с деньгами, бралась за хозяйство. Когда Лида пыталась усадить ее в кресло, она отвечала:
– Да божечки мои! Я же не для себя, а для единственной внучки! Все – ей, все – ей…
И Лида пыталась вспомнить – когда она была единственной дочкой у матери, совершались ли ради нее такие подвиги?
– Извините, – сказал вставший перед ней мужчина. – Вы не скажете, который час? Я часы сломал, или они сами сломались, врут…
Он показал большие электронные часы на запястье. Они показывали дивное время – сорок семь часов восемьдесят две минуты.
– Сейчас, – даже не улыбнувшись, ответила Лида.
У нее были часики, которые еще покойный отец подарил. Не так много от него осталось – дом в Березине мать продала, отцовские носильные вещи сразу после похорон раздала, альбомы с фотографиями оставила на временное хранение у золовки, да так про них, кажется, и забыла. В последнее время перед его смертью мать с отцом плохо ладили, и она считала, будто он выдумал себе глухоту – чтобы не слышать, что говорит жена. Хотя возраст был уже подходящий для глухоты. Мать вышла замуж в сорок девятом за вдовца, успевшего жениться и овдоветь еще до войны, и он был старше на девятнадцать лет, вот и считайте, кому охота. Он был больше привязан к сыну и дочери от первого брака, чем к Лиде. Так что ей достались часы, немного серебряных столовых приборов, серебряная же солонка – подаренная по случаю получения диплома. Еще отец по указке матери купил ей недорогое золотое колечко с александритом, потому что у девушки должно быть скромное девичье колечко. И – все…
Старые часики показали точное время – девять одиннадцать. За точностью Лида особенно следила – нужно было писать на прочитанных гранках и полосах, когда они ушли в типографию на правку, и если случались какие-то опоздания – по этим цифрам и по записям в дежурной тетради проверялось, вовремя ли сданы полосы.
– Благодарю, – сказал мужчина и без спроса сел рядом. – Тоже ребенка ждете?
– Да.
– Фортепиано?
– Да.
Мужчина был высокий, плотный, возрастом – под полтинник. Лида подумала – или позднего ребенка встречает, или раннего внука, скорее уж внучку, в музыкальной школе по классу фортепиано занимались в основном девочки.
– Плохо, что уроки так поздно кончаются.
Лида не считала, что это плохо. Наоборот – ей было удобно, идя из редакции после смены, забрать Ксюшу. На подхвате была соседка Марина, чья девочка училась в этой же школе, на класс моложе. Она могла отвести Ксюшу на занятия, если мать дежурила на телетайпе во вторую смену, могла и забрать.
– Но, с другой стороны, моя Ингулька успевает до музыки сделать уроки. А так бы пришлось делать их вечером.
– Да. Моя тоже успевает.
Разговаривая с мужчиной, Лида смотрела на расписания. В ней совершилась странная перемена – она стала бояться незнакомых людей. К тем мужчинам, что в редакции, она давно привыкла. Царила полная взаимность – журналисты и мальчишки из секретариата не обращали внимания на Лиду, она не обращала внимания на них. И о чем с ними было разговаривать? Они не растили в одиночку дочерей и не знали кучи вещей, известных и интересных каждой матери. Были еще мужчины, приходившие в квартиру по договоренности с Анной Ильиничной: починить, приколотить, покрасить, врезать новый замок. Ну так она сама с ними и разговаривала.
Если бы кто-то сказал Лиде, что она совсем одичала, Лида очень бы удивилась.
Дверь одиннадцатого кабинета открылась, оттуда вышла девчушка с нотной папкой, за ней – учительница.
– Долговато вы сегодня, – сказал мужчина. Преподавательница подняла голову, взглядом указывая мужчине на предмет, висящий довольно высоко. И тогда только Лида, проследив взгляд, увидела большие настенные часы над дверью кабинета.
Значит, мужчина просто хотел познакомиться?
Более десяти лет с Лидой подобных историй не приключалось. Она мысленно зашептала: нет-нет-нет, ни за что, какие еще знакомства, он что, с ума сошел?
Открылась дверь десятого кабинета, вышла Ксюша, с опущенной головой, только что не плача. Вышла и ее учительница.
– Плохо, Лидия Константиновна, – сказала учительница. – Девочка совсем рассеянная, забыла все, что я ей в прошлый раз говорила. Сплошные ошибки. Если она не хочет заниматься музыкой – то зачем мучить ребенка?
– Она хочет, – ответила Лида.
– Вот что я ей задала, – учительница пальцем показала на нотном листе место, где завершался нужный фрагмент. – Пожалуйста, проконтролируйте.
– Я проконтролирую.
– Всего хорошего, Лидия Константиновна.
– Всего хорошего, Клара Александровна.
Ксюша побрела в раздевалку, Лида – следом за ней. Она, не задавая вопросов, помогла дочери одеться.
Непонятно было, почему дочка молчит. Ей бы полагалось оправдываться, плакать, обещать, что больше такого не повторится. Сама Лида всегда училась хорошо – то есть на четверки и пятерки, ей оправдываться не приходилось, а когда были проблемы с алгеброй, сказал свое веское слово отец:
– Нюра, не ори на нее. Девчонке алгебра ни к чему. Одна трата времени. Лучше бы их там щи варить учили. Будет тройка – и ладно.
