– Ты ее настолько не любишь?
– Мам, да. Она сама никого не любит. Мам, если бы она нас любила – ты бы ее не боялась…
Они стояли посреди улицы в обнимку. Пашка смотрел издали и не понимал – ждать ему Машуню или же уйти. Он видел – случилось что-то неожиданное, даже, наверно, опасное. Наконец он понял, что не может бросить подружку, и тихонько стал приближаться.
Он хотел, чтобы Машуня его увидела и поняла, что он рядом, что – не бросит.
А Лидия Константиновна лежала на тахте. Как доплелась, держась за сердце, – и сама не поняла. Там колотилось, постукивая, что-то тяжелое, и сперва страшно мешало дышать, а как легла – вроде бы полегчало.
Рядом присела Анна Ильинична. У окошка стоял Яр. Он не изменился – был все тем же тридцатилетним красавцем, и Лидию Константиновну это не удивляло. К тому же, ей нужно было пожаловаться Яру на неблагодарную Ксюшу и упрекнуть его – рассказывая, как хорошо посвятить свою жизнь единственному живому существу, он ни словом не намекнул на возможную неблагодарность.
– Ничего, Лидка, ничего, – говорила Анна Ильинична. – Это все очень просто. Ты отдай Однолюбу то, что ему нужно, и тебя отпустят. Я вот все никак не отдам – а он меня дразнит. Еще немного, говорит, еще чуть-чуть, и заберу. Выиграю у тебя – и заберу. И отпустят. Отдай, чего уж там…
– Это – что, мама? – спросила Лидия Константиновна.
– То, что было дадено. Однолюб – он хитрый. Не вздумай с ним спорить, протянет руку – и отдай, пока жива. А то так с тобой и останется. Вот я, дура старая, что-то вдруг поскупилась. Мое же – чего мое за просто так отдавать? А теперь и не знаю, как ему спихнуть, все вот пытаюсь проиграть, который уж год не могу проиграть. Лидка, он хитрый, не связывайся, отдай сразу!
– Что – отдать? – уже беззвучно спросила Лидия Константиновна.
– Тяжесть свою. Чувствуешь – тебе тяжело? Камушки в сердце, такие шершавые и стукаются? А это – оно. Я с ним играю, а он смеется. Помучайся, говорит, поскучай еще, голубушка. Весело ему! Просил, говорит, ты не отдала, а теперь – держись за них, говорит, дура старая! Сколько я с ним играю? Двадцать… двадцать пять лет уже, что ли? Каждый день, каждый день… И избавиться не могу. Вот они…
Достав из кармана халата, Анна Ильинична высыпала на тахту фигурки. Они, темные и сморщенные, были как зародыши зверьков.
– Не называл я вас дурой, Анна Ильинична, – сказал Однолюб. – Это вы неправдочку сказали.
– Смотри, вот, и у тебя такие есть, – продолжала Анна Ильинична.
– Что это, мама?
Анна Ильинична нехорошо посмотрела на Однолюба.
– А вот и скажу, – заявила она ему. – Что мне терять-то?
– Да я и сам скажу, – ответил он.
– Не хочешь, чтобы я говорила? Вот ты как! Так если ты, черт, не хочешь – значит, я это должна сделать! Тебе назло!
Вдруг лицо Анны Ильиничны исказилось, углы рта обвисли, глаза едва не вылезли из орбит, целясь в дальний угол потолка.
– Ой, божечки мои, а вдруг скажу – и мне зачтется? А?
Но не было ни ответа, ни иного знака с потолка.
Анна Ильинична вздохнула.
– Ничего вам уже не зачтется, голубушка, – заметил Однолюб. – Потому что поздно. Сидеть вам тут до скончания веков.
– Сама знаю, – огрызнулась старуха. – Лидка, отдай ему это – и лети! А то – останешься, как я, в углу куковать!
– Что отдать, мама?
– То, что просит.
– А я ведь ничего не прошу, – сказал Однолюб. – Заметьте, милые дамы, я стою и молчу.
Анна Ильинична взяла фигурку, положила на середину ладони, и темная жесткая масса ожила, шевельнулась, стала расти, розоветь, расправлять лапки.
– Вот – мальчик, смотри, Лидка. Каждому человеку выдан запас этой, и не выговорить… Мне вот было дано на троих мужчин, на двух дочек и на сына, и на внуков шестерых, вон они, внуки, вот – в складку завалились. Должно было на всех хватить. А засохло во мне, как корка, как корочка хлебная. Потому что вот этот рядом терся, сволочь!
Старуха запустила в Однолюба фигуркой.
– Любить лишь раз нужно, твердил! Хорошо лишь одного любить, это правильно, за это все похвалят! Верной надо быть, талдычил, черт!
– Я, что ли, вам это сказал, Анна Ильинична? – почти искренне удивился Однолюб. – Время такое было – все верность женихам соблюдали. У вас одной разве жених с фронта не вернулся?
– У Польки, у Розки, у Тамуськи, у Нинки… – стала перечислять Анна Ильинична. – Так Полька вообще по рукам пошла! Что – и мне надо было? Что – я такая? Не-ет, я не такая! Божечки мои, стыдоба-то какая – у нее Ваську в сорок четвертом убили, а она уже в сорок шестом с кем попало путалась! Я-то помню!
– А Розка? – подсказал Однолюб.
– А Розка первая замуж выскочила, дуреха. Первая! В сорок пятом! Зимой, в феврале! Лидка, это он про тетю Розу. Когда похоронку получили, ревела в три ручья, а в сорок пятом – здрасьте! Зимой! Влюбилась! В кого? В Лешку! Ей на него всегда было начхать, а пришел с фронта без руки – так нате вам, влюбилась! Про Саню забыла, а с Лешкой – в загс! Не-ет, я себя хранила! Я – не такая! Я если полюблю – так до смерти! Одного! И чтоб ни-ни!
В голосе была яростная гордость. Такой Лидия Константиновна родную мать не знала.
– А Константин Иванович?
– А что – Константин Иванович? Родители гундели – иди за него да иди за него, тебе уж тридцать, скажи спасибо, что хоть этот сватается. А ему-то – сорок девять, какая там любовь? Замуж вышла, при чем тут любовь? Вот – Лидку свою родила. А любила – его одного, другого любить не могла.
Анна Ильинична повернулась к портрету – а портрета-то и не было. Одно темное пятно на обоях, да и оно тает, тает, тает…
* * *
А пространство сужается.
И есть в нем место еще для одной живой души. Пока еще – живой. Для нее приберегли этот угол.
Она крепко сидит в ловушке, поставленной Однолюбом. Много лет сидит. Деваться ей некуда. Годы не те, чтобы что-то затевать. Вроде – некуда…
* * *
Дверной звонок был старый и с придурью – дребезжал через раз. Илона не стала его чинить: кому надо, тот будет жать на кнопку так и сяк, пока не дождется звука.
Она чистила картошку, очень хорошую картошку, сама отобрала из целого мешка, когда звонок подал голос. Вставать и открывать дверь не хотелось. Звонок не унимался. Илона, шаркая древними шлепанцами и бормоча нехорошие слова, пошла в прихожую.
– Илонка, это я, открой! – кричала из-за двери Галочка. – Я это!
Дверь распахнулась, Галочка ступила на порог, и Илона даже испугалась – что с ней стряслось?
Вроде и не так давно встречались в супермаркете, возле хлебных полок. Или нет – Галочка забегала вечером, у нее чайная заварка кончилась, Илона поделилась и еще дала майонез; пожадничав, она набрала на рынке пакетиков дешевого майонеза, который отдавали по пять рублей, потому что срок годности практически истек, и потом только поняла, что никогда не будет делать салатов, для которых он требуется.
