«Потерпи, ягненочек, – отвечаю, – наверняка ведь он летом приедет, тебе будет уже восемнадцать, и, может, папенька твой согласится, чтобы вы повенчались».
«Да нет, – говорит, – я вовсе не про него. Я Джека Ламберта люблю, – говорит, и вид у нее такой горделивый и высокомерный, как у императрицы, но и испуганный, как у девчонки, нашедшей на улице кошелек с деньгами».
«Ох, господи ж ты боже мой, – говорю, – только не этот шалопай! Да ведь он всего лишь садовником у твоего папаши работает».
Да все без толку, она и слышать ничего не хочет. Садовник не садовник, а я люблю и выйду за него. Только боялась, что мистер Кавендиш, как приедет летом, все узнает, ну а она добрая была и не хотела его огорчать. В общем, получилось так, что мистер Кавендиш не приехал, потому что к тому времени война началась, но писать продолжал, и она ему отвечала, правда, не всегда, и все никак не могла заставить себя признаться, что больше не любит его. И всякую минуту тайком бегала на свидания к Джеку Ламберту или ездила с ним верхом по полям, потому что папаша приставил его к ней грумом. А когда его не было рядом, только о нем и думала, и понятно это было всякому, кроме разве такого слепца, как ее отец.
Так продолжалось до конца года. К тому времени мисс Джудит уже вовсе без ума от него была и поклялась, что убежит с ним, если папаша не разрешит ей выйти за него замуж. Ну а я-то хорошо знала, что согласия он ни за что не даст – гордый, суровый мужчина, да он, при всей любви к дочери, скорее оборванкой ее увидит, чем разрешит ей выйти за простолюдина. И я подумала, что лучше всего будет написать мистеру Кавендишу и попросить его приехать, чтобы вылечить мисс Джудит от этого безумия. В тот самый день, как я написала ему, она пришла ко мне и сказала по секрету, что ее брат и Джек собираются поступить на службу в английскую армию, и все будет хорошо, потому что он станет офицером и вернется в большой славе, и тогда папенька не сможет ей отказать.
Кажется, это был едва ли не последний раз, когда я видела ее счастливой. Может, она и вправду жить не могла без Джека. Поначалу-то веселой была. Но скоро сделалась бледной, почти все время молчала, ничто ей по душе не было. Ее бедная матушка думала, что это бледная немочь, но мне-то лучше знать. Мисс Джудит все время бродила одна, как призрак. Я часто видела, как она останавливалась на берегу озера и, застыв, что то дерево, глядела в воду. Так неподвижна была, и бледна, и печальна, что не скажешь даже, где она, а где ее отражение в озере. Мистер Кавендиш раз или два написал ей в ту пору, но, кажется, ничему это не помогло. Однажды вечером я зашла к мисс Джудит и увидела, что она плачет над его письмом. Она быстро спрятала его, но меня не обманешь.
«Ой, тетенька, – заговорила она, – что мне делать? Ну в чем я виновата? Что я ему такого сделала, что он так жесток со мной? Если папа узнает…»
«Упаси господь, – говорю, – вы что же, мисс Джудит, хотите сказать, что у вас будет ребенок?»
Тут она то ли расхохоталась как безумная, то ли разрыдалась. «Ну какая же ты глупая, тетенька, – говорит. – Да нет же, конечно, нет. Хотя иногда почти жалею об этом». А она, да упокоит Бог ее душу, всегда говорила правду. Потом успокоилась и тихо так – я даже испугалась, что она умом тронулась, – сказала: «Я ни за что не отступлю. Я напишу Джеку. Он будет знать, что делать. Я попрошу его приехать. Он должен вернуться. Разве я не его возлюбленная?» И голос у нее был глухой и серьезный, как пишут в этих ее книгах. В общем, она действительно ему написала и потом на несколько дней стала самой собой, какой была раньше, все ждала, что он вот-вот появится со стороны моря. А он, черт проклятый, так и не появился. И через неделю бедняжку подняли со дна озера. Ее щечки были совсем мокрые, можно подумать, что она все еще плачет, а ведь уже семь часов, может, как мертвая была.
В хижине наступило долгое молчание. Старая няня вытирала рукавом слезы, а Найджел пытался проглотить застрявший в горле ком. Перед ним стоял один образ: девушка, всматривающаяся в озеро, такая печальная, и неподвижная, и бледная, что ее можно было принять за собственное отражение в воде. Через какое-то время он спросил няню, есть ли у нее фотография Джудит Фиер. Миссис О’Брайан поднялась и, порывшись в сундуке, протянула Найджелу снимок. Он подошел к двери, чтобы рассмотреть получше, хотя это лишь подтвердило бы то, что ему и так уже стало ясно. С выцветшего картонного прямоугольника на него глядела темноволосая девушка с застенчивой и в то же время дразнящей улыбкой и скрытой печалью во взгляде: тонкое лицо эльфа, намекающее на красоту, и щедрость, и опасность. Это была, вне всякого сомнения, та же девушка, фотографию которой Найджел видел в каморке О’Брайана в первый день своего пребывания в Дауэр-Хаусе. После этого уже не было никакой нужды показывать снимок своей тетки на ослике. Старая няня сразу признала в молодом человеке Джека Ламберта. Круг замкнулся: для кого-то – петля.
Миссис О’Брайан удивило, что юный сорванец Джек Ламберт позаимствовал ее имя и стал великим пилотом Фергюсом О’Брайаном. Черты его довольно быстро изменились как из-за полученных ран, так и той демонической силы – как ее ни назвать, – что влекла его в самое пекло, так что, когда его фотографии стали мелькать на страницах газет, никто бы – даже если б увидел – в этом богом забытом краю света его не узнал. Удивительно только, заметил Найджел, что никому не пришло в голову поинтересоваться юными годами Фергюса О’Брайана, проведенными в Ирландии. У него что, вообще нет родичей? Нет школьных друзей? И что он делал до того, как появился в Мейнарт-Хаусе?
Няня напустила на себя то выражение притворного самоосуждения, с каким старые дамы предвкушают легкое перемывание косточек.
– Ладно… Наверное, не будет никакого вреда, если я все вам расскажу, вы ведь друг семьи и всех, кто втянут в эту историю и сейчас лежит в могиле. У нас тут поговаривали, что Джек Ламберт – это незаконный сын виконта Фернса. Жила в Мэкмайнсе одна девчонка, дочь тамошнего фермера; в один прекрасный день она неожиданно уехала в Дублин. Об этом много судачили. Отец ее был арендатором у виконта Фернса и часто встречался с ним. О девушке больше не слышали, и папаша особенно не распространялся. Но когда в наших краях появился Джек Ламберт и его светлость нажал на мистера Фиера, чтобы тот взял мальчишку в Большой дом, люди заговорили про то, что Джек – одно лицо с виконтом. Не знаю уж, правда это, или люди просто болтают. Его светлость был одиноким старым человеком, добрым, хорошим, своих детей у него не было, и, может, ему хотелось, чтобы рядом был кто-нибудь, пусть даже приемыш, да поможет ему бог. После того как таны сожгли Мейнарт-Хаус, он взял меня к себе на работу. А как сад свой любил… Хотя цветы называл какими-то непонятными именами, таких и не услышишь. Особенно, помню, любил он антиринум
[61]
, так, кажется. Все в округе приходили посмотреть на его сад. Однажды, во время гражданской войны, когда его светлость был в Англии, правительственный отряд и республиканцы схватились прямо в саду, настоящий бой разгорелся. А когда все кончилось, Джеймс Клэнси – так звали старшего садовника – повел всех по саду и потом говорил мне, что и те и другие особенно восхищались антиринумом.
