— И потом… я не чувствую доверия… — мямлил бог знает что Саша — прикрытый папкой конверт лишил его остатков сообразительности. Не зная, на что теперь решиться, не находил он и слов. — Если мне не доверяют…
— Не доверяют, — рассеянно подтвердил Трескин.
— Другого нанимать поздно, — сказал Саша, помолчав. — Раньше можно было того нанять, другого, больше заплатить, меньше, а теперь все. Леша Родимцев письма тебе напишет, но Леше она не поверит. Не сразу, может быть, но усомнится. Да, поначалу можно будет продержаться на старом запасе, кое-что наработано и можно продержаться. Но сколько? Сколько времени можно будет продержаться на старом запасе доверия? Рано или поздно она усомнится. Можно нанять человека, но как нанять тон, чувства, мысли? Помнишь, я говорил: чувство требует времени, и мое тоже. Так вот, эта девушка сразу угадает, что от меня, а что нет. Кое-что есть такое, что нельзя купить за деньги. Немного, но есть. И, может быть, этого немногого, что нельзя купить, как раз и хватит на то, чтобы она не поверила.
— Саша, послушай, — сказал Трескин, который внимал каждому слову, не перебивая Сашу до тех пор, пока он сам не запнулся, — послушай, я хочу жениться.
— На ней? — проговорил Саша, не скрывая недоверия.
Трескин кивнул.
— Тогда зачем это? Обман зачем?
— Я занятой человек.
— Но обман… на всю жизнь, — тихо сказал Саша.
— Послушай, вот ты говоришь: о себе! Да обо мне ты писал, обо мне! Все угадал! Мысли мои и чувства — мои! Если ты мысли сумел выразить, просто как бы найти — ведь они уже были, где-то существовали, ты их не сам придумал, просто нашел… если ты научен улавливать чужие мысли, значит ли это, что ты… вроде как лучше меня думаешь? Соображаешь.
— Не значит, — согласился Саша.
— Если ты чувство выразил, вот на бумагу перевел, значит ли это, что я не могу чувствовать того же в жизни? И еще лучше, чем ты на бумаге.
— Не значит, — должен был согласиться Саша.
— Если ты…
— Юра, послушай, — перебил Саша, — я должен на нее посмотреть. Я не могу без этого.
— Нет, — сказал Трескин, меняясь, — никогда.
— А если она узнает?
— Именно поэтому — никогда.
— А все равно узнает? Ты женишься и через пять лет узнает. Аллочка, — он кивнул за спину, — напишет анонимку.
— Задушу Аллочку прежде, чем напишет.
— И все равно узнает, все равно — что тогда?
— Может, я найду способ как-нибудь вознаградить жену за маленький невинный обман?
Найдет, понял Саша, этот найдет. Он усомнился в себе, усомнился в ней и не нашел сил усомниться в Трескине. Этот непробиваемый человек найдет способ вознаградить за маленький обман. Сначала он купил Сашу, а потом купит жену. Как уже купил Сашины чувства и мысли. Плохо прикрытое самодовольство, с которым Трескин утверждал свои права на высказанные в письмах чувства и мысли, говорило о том, что мысли эти, даже ощущения, оттенки преходящих переживаний он усвоил и запомнил, они и в самом деле его — он будет ими пользоваться, он предъявит их любимой, когда возникнет в том надобность. Он их купил. Они его собственность.
Саша молчал.
Коротко звякнул внутренний телефон, Трескин поспешно поднял трубку:
— Да, Аллочка… Подожди, дорогой, — обратился он затем к Саше, — тут надо хорошенько покумекать. — Разговор крутой у нас идет, разборка серьезная. Мне нужно выскочить на пару минут, буквально на пару минут, и я весь в твоем распоряжении. Нужно понять друг друга.
Трескин вышел.
Теряя драгоценные секунды, с трудно бьющимся сердцем, Саша уставился на заколдованный уголок, что выглядывал из-под папки, и не находил сил сдвинуться, охваченный новыми, несвоевременными сейчас сомнениями. Он сидел, Трескин не возвращался, нужно было, однако, решаться, решаться, так и не уяснив для себя чего-то самого главного, принципиального… Он дернулся, оглянулся на дверь и сунулся за письмом.
Ее звали Наталья Сомова.
Ясно прописаны имя и адрес. Проступало в этой бескомпромиссной ясности что-то от глубинных свойств натуры. Наташа. Наташенька. И поразительное совпадение — невозможное до ощущения обмана.
Вздрогнув от неясного звука за дверью, Саша рывком вбросил конверт на место. Но ничего не происходило.
Он успел еще раз глянуть на адрес и повторно сунуть письмо под папку, успел плюхнуться обратно в кресло, когда вошел наконец озабоченный какими-то своими делами Трескин.
— Я, пожалуй, еще подумаю, — сказал Саша, когда Трескин сел.
— Подумай, дорогой, — вскинул глаза хозяин, словно бы только сейчас вспомнив о прежнем разговоре.
— И обязательно потом позвоню.
— Позвони, дорогой, — поднялся Трескин.
— И в том, и в другом случае позвоню.
— Да-да, это самое лучшее: подумай.
Не успела закрыться за Сашей дверь, как Трескин, преобразившись, кинулся проверить положение папки. Впрочем, он видел и так, без нарочного исследования: контрольная отметка карандашом сдвинута.
— Ну, обормот, ты у меня узнаешь, как с Трескиным шутки шутить! — процедил хозяин кабинета сквозь зубы.
Зашла Аллочка:
— Ну что? Готово?
— Готово, — подтвердил он, удивляясь про себя бесчувственному хладнокровию женщин.
Трескин по своему эгоизму нимало не задумывался, чего это хладнокровие стоило его секретарше и однократной любовнице. Переспав как-то раз с Аллочкой, Трескин — из чувства самосохранения, возможно, — резко ее отставил. В сущности, он потешался, затянув девушку в странную и, вероятно, трудную для нее игру ничего-не-было. Они встречались, общались — на людях и наедине — не только как прежде, но и гораздо строже, церемоннее прежнего. Пару раз поначалу еще дернувшись — впрочем, весьма осмотрительно, — Аллочка быстро смекнула, что к чему, перешла на вы и не первый месяц уже с несколько даже задевшей Трескина стойкостью ничем не выдавала ни злобы своей, ни разочарования, никаких других чувств — если они у нее вообще были.
Так что если Аллочка верно угадала интерес Саши, то и Саша совершенно справедливо подозревал Аллочку в особо ревнивом отношении к сердечным делам шефа — пусть это и было для него случайное, ни на чем в общем-то не основанное замечание. Саша не знал, да и предположить не мог, как обстоит дело в действительности. Действительность же была намного затейливее всяких фантазий и догадок. Опасаясь закиснуть в безнадежном положении докучливой и униженной любовницы, Аллочка сознательно отвела себе роль сводни. Только в этой щекотливой, зыбкой, но чрезвычайно ответственной позиции она сохраняла возможность не упускать Трескина, мало-помалу, исподволь и неприметно опутывая его своим влиянием. Она имела надежду, что когда-нибудь, набегавшись по бабам, завершив в любовных скитаниях полный круг, Трескин вернется к началу, где будет поджидать его Аллочка, снисходительная, умная женщина — истинный товарищ, а не баба. В самоунижении черпала она силы; мысленно накапливая к Трескину счет, она полагала (возможно, ошибочно), что чем больше и длиннее счет, тем основательнее надежда по этому счету получить. Имелось к тому же еще одно на уровне чувства соображение, которое Аллочка, однако, вполне осознавала: вторгаясь в интимную жизнь Трескина, она разлагала эту жизнь изнутри. Интимная жизнь, отношения двоих не терпят никого третьего. И пока этот третий есть — в каком бы то ни было качестве, в качестве советчика, вдохновителя, утешителя, — пока влюбленный пытается опереться на кого-то иного помимо любимого, пока так — нет ни подлинного чувства, ни действительно интимных отношений. Аллочка это чувствовала. А Трескин не только не чувствовал, но даже и не понимал.
