— Я от Трескина, — сказал Саша.
— От Трескина? — она удивилась. Настолько в меру, что это ничего не могло значить. — Проходите.
В квартире, двухкомнатной хрущевке, царил неожиданный для Саши беспорядок. Поражал даже не беспорядок как таковой, а мешанина разнородной обстановки, дорогих вещей и всякой рухляди. Посреди комнаты стоял круглый шестидесятых годов стол с изгрызенными собакой ножками; какое-то собачье варево оставалось в плоской вазе тончайшего фарфора, а вокруг вазы на дощатом полу валялись объедки и кости. На древнем серванте, неоднократно поновленном (последний раз давно — белые панели шелушились неровно наложенной краской, посерели и взбугрились), громоздилась звукоаппаратура, даже на взгляд несведущего человека чрезвычайно дорогая. На диване, заваленном видеокассетами и яркой женской одеждой, негде было сесть. Повсюду валялись блестящие пустячки. В крошечном коридорчике на входе Саша видел разбитые кирзовые сапоги, а на стене в комнате, ближе к кухне, висел огромный, безупречно глянцевый плакат с обнаженной женщиной на фоне океанского пейзажа: она опустилась на прибрежный песок и, демонически изогнувшись, выставила вперед груди с разошедшимися врозь сосками.
— Ах! — вздохнула Наташа, подметив Сашин взгляд. — Папина причуда. Я здесь ничем уже не управляю.
Папа случился тут же. С некоторой оторопью обнаружив его подле себя, Саша поспешил поздороваться. Папа пусто глянул и, не ответив, прошел на кухню, Сухой жилистый мужчина с обветренным лицом — каменщик или плотник — работяга. Усталый человек лет пятидесяти.
— Он со странностями, — доверительно, как старому другу, шепнула Наташа.
Ничего иного не оставалось, кроме как признать, что это так.
В смежной комнате, поменьше, беспорядка тоже хватало, но угадывался не стесненный средствами замысел: все было новое, подобранное один к другому. Ковры, потолок, обклеенный темными обоями, создавали ощущение тесноватой, но обжитой пещерки. Женские вещички там и здесь быстро исчезли под рукой Наташи — что-то голубенькое, неосязаемое.
Понятно, Саша не смел задерживаться на всяких кисейных… эфемеридах, но и то уже, как Наташа с ними разделалась — как-то запросто, словно принимая Сашу в сообщники, по-дружески разделяя с ним смущение, — одно это уже оказалось для него немалым впечатлением. Некоторое время он плохо соображал, что такое Наташа говорит.
Скинув туфли, она устроилась на кровати, прислонилась, подобрав под себя ноги, к ярко-красному ковру — голубое пятно свитера. Саше осталось кресло.
— Папка мой пережил страшную трагедию, — говорила она, — у него на глазах, вот как вы меня видите, переехало краном маму.
— Чем? — Несмотря на ужасный смысл сказанного, Саша не мог сдержать недоумения.
— Я не знаю, как он называется. Какая-то тележка. Я не разбираюсь в технике.
Саша помолчал, не совсем понимая, уместно ли будет выразить сочувствие.
— Вы теперь без мамы? — спросил он осторожно.
— Нет, мама выжила. Кости удачно срослись. Мы совсем не ожидали этого… Так вы от Трескина?
— Да, — обалдело подтвердил Саша.
— Вы письмо принесли?
Саша уже почти запамятовал, что это была Она. Не известно по какой причине, Саша ожидал, что она не упомянет о письмах, так легко и бездумно допуская к ним постороннего. Но это было, конечно же, наивное и не жизненное представление.
— Вы ему писали? — заставил он себя наконец заговорить.
Волнения его Наташа не замечала. Или, может, не видела надобности придавать значения тому, что заметила.
— Да, писала. И очень жалею об этом. Написала и жалею.
Она. Несомненно Она. Саша знал, что она пожалеет о своей запальчивой откровенности. Он любил ее за то, что написала, и за что, что терзается раскаянием, припоминая свое письмо фразу за фразой. Слишком тесную он чувствовал с ней связь, чтобы не ощущать вместе с ней эти муки. Это была Она.
Да, он сознавал теперь, что это Она. Но лучше, может статься, было бы сохранить сомнения. Казалось, что вместе с сомнениями Саша терял нечто дорогое, уходили сомнения и уходил тот зыбкий, меняющийся, не до конца уловимый образ, который обещал так многое… и который уже не мог существовать при ярких и… губительных красках дня. Да, это была Она. И она уже не оставляла места никому другому.
— Сколько лет вашей подруге? — спросил он с некоторым затруднением в мыслях.
— Которой? — удивилась она.
— Что в больнице.
— А! Двадцать семь. Представьте себе — у нее день рождения сегодня, одиннадцатого июня. И вот в этот самый день они мне сказали — врачи, — что рак. Подарок, да? Я разрыдалась. Сижу на телефоне и плачу, сижу и плачу. Надо ведь позвонить и поздравить. Вот положение: позвонить и поздравить. Вот подарочек!
— Да-а… — промямлил Саша и ничего к этому не добавил. Она подождала несколько времени и, понимая, что разговор зашел в тупик, мягко напомнила:
— Так вы от Трескина?
— Да с усилием встрепенулся Саша. — От Трескина. Только он об этом не знает. Не знает, что я здесь.
Она еще подобрала ноги, складывая их под себя, и слегка выпрямилась.
— Я что-то вроде личного секретаря.
Она не перебивала. Глядела сосредоточенно и, казалось, встревоженно.
— Сегодня слышал… Трескин сказал мне, что хочет на вас жениться.
— Он всегда присылает заместителей?
— Трескин не знает…
— Ой, да не рассказывайте мне сказки!
— Не знает…
— Не нужно! Не нужно! Вот этого не нужно, ля-ля не надо! Не надо ля-ля!
Прорезалось неожиданное для Саши ожесточение. Не самый даже тон его поразил, сколько именно легкость, с какой лицо ее приняло выражение резкое и некрасивое.
— Давайте я расскажу все как есть.
— Вот не надо!
— Вы должны меня выслушать. Я нуждаюсь в вашей… в вашем…
— Сожалею, что ничем не могу вам помочь.
— Я не уйду, пока…
— Ну это уж слишком! Хватит! — Она решительно подвинулась на кровати и спрыгнула на пол.
Он тоже вынужден был подняться и от волнения не мог продолжать.
— С заместителем я разговаривать не буду. Никогда. — Окинула его отчужденным взором, потом хмыкнула, скривилась под влиянием новой, не лестной для Саши мысли, но ничего не добавила.
— Я не хотел вас обидеть, — овладев собой, снова заговорил он. — Поверьте. Я очень хочу, чтобы у вас все было… нормально. — Она не вздрогнула и даже бровью не повела при этом пошлом слове, она словно не чувствовала оттенков! — Я пришел сюда потому… потому что боялся за вас. А теперь вижу, что бояться нечего, напрасная тревога, вы всегда сможете за себя постоять. Утешительно сознавать.
