Не совладав с испугом, Саша отшатнулся и почти тотчас, бегло, не касаясь глазка, глянул еще раз — белесая, лишенная формы муть.
Тогда он прошел на кухню, поторопившись включить свет, и сильной шумной струей наполнил стакан. Закрутить кран он догадался, но для чего вода — нет, не вспомнил. С полным стаканом в руке, крадучись, он возвратился к двери и замер.
Плеснулась на пол вода.
Еще бесшумный шаг… Косой свет из кухни скрадывал блеск глазка, вместе с призрачным свечением бледнело представление об остановленном — глаза в глаза — взгляде. Обыденное металлическое колечко на блеклой поверхности двери никак не могло служить связующим миры переходом.
Саша не шевелился и напрягал слух. Ни шарканья подошвы, ни случайного вздоха, ни стука… Потом он разобрал шорох и явственное без значения слово. Но это было в комнате, отец, сообразил Саша. Отец иногда разговаривал во сне, а мать во сне плакала — они упрекали за это друг друга и спали по разным комнатам.
Приняв стакан в левую руку, Саша снял цепочку, не бросил, а тихо опустил свободный конец, с такими же предосторожностями отомкнул верхний замок, а потом нижний.
С каждой секундой все отчетливее стучало сердце, и не было другого способа его унять, иначе как открыть дверь.
Босиком, в синем балахонистом комбинезоне стояла Она.
Стакан выскользнул из ослабевших рук и совершенно беззвучно, как в мягко обволакивающем сне, разбился у самых ног. Замедленными брызгами полетели осколки.
Она не шелохнулась. Бледное без кровинки лицо поражало бесчувствием. Коротко стриженные волосы ее топорщились, плохо причесанные или смятые. Ресницы дрогнули и начали опускаться, укрывая выпуклые под веками глаза. Она пошатнулась — как-то странно, сначала бедрами, вбок — и стала падать.
Сейчас упадет, понял он и еще мгновение медлил, прежде чем броситься на помощь.
Вялая от бесчувствия, томная, она просела в его руках. Потребовалось все усилие тела, чтобы не уронить ее на пол. За спину, под колени, напрягаясь, он поднял ее и принял на грудь. Глаза ее оставались закрыты, губы разошлись в неуловимом слабом дыхании.
С тянущей ношей на руках он вошел в полуосвещенный коридор квартиры и растерянно огляделся. Явственно ощущал он теплый бок девушки, ее бедро. Угадывался легкий запах пота, пыли и, кажется, крови.
На счастье, дверь в комнату оставалась приоткрыта, достаточно было толкнуть ее ногой, чтобы протиснуться к себе, остерегаясь задеть запрокинутой головой девушки за косяк. Он усадил, почти уронил ее на кровать и придержал за плечи, когда она сделала неверную попытку высвободиться.
— Что с тобой? Очнись!
Она едва ли отдавала себе отчет, где очутилась и что происходит, повела затуманенным взором, отвернулась и застонала. На пыльных босых ногах ее, мешаясь с дорожной грязью, по ссадинам и порезам запеклась кровь.
— Что же это такое, боже?! — лихорадочно бормотал Саша, — У тебя ноги в крови! Где ты ходила? Я сейчас! Подожди! — Осторожно высвободившись, он кинулся к двери. Когда, расплескивая на бегу воду, Саша вернулся с тазиком, девушка встретила его взглядом.
— Потерпи немножечко, потерпи, я сейчас! — Он опустился на колени, сдерживая жгучую потребность целовать… целовать израненные ее ноги, и бережно-бережно, мучительно бережно, содрогаясь от собственной неловкости, принялся закатывать вверх запыленные штанины, чтобы омыть ступни. Девушка застонала — вода обожгла запекшиеся раны. Он ощущал шершавый, сбитый о камни след, касался ссадин, различая пальцами застрявший в трещинках кожи песок. А когда начинала она постанывать, искривляя губы и жмурясь, мычал в ознобе и сам. Вода в тазике мутнела, приобретала бурый оттенок.
Оглядываясь в поисках полотенца или чистой салфетки, он догадался, наконец, стащить с себя футболку. Мягкая белая ткань невесомо ласкала израненные ноги.
Потом он повел влажными ладонями вверх, плотно и бережно обнял икры — гладкие крепкие ноги ее вызывали озноб, озноб нежности. И он задержал руки у нее под коленями.
— Где ты была? Где ты ходила? Я звал тебя. Ты не слышала?
Она глядела, силясь понять.
Неясное движение в коридоре заставило Сашу насторожиться.
— Подожди! — сказал он. — Не бойся! — Быстрым, но осторожным движением выключил на столе свет и выскользнул из комнаты, приоткрыв — только-только протиснуться — дверь.
Понадобилось совсем немного времени, чтобы освоиться в неподвижной глухой полутьме, прислушаться и вернуться.
— Ты здесь? — тихо позвал он в комнате.
Девушка не ответила.
Скоро он понял, что не может различить свою странницу на неясных тенях кровати. С ужасным, больно стиснувшим сердце предчувствием он позвал тогда еще раз, в голос:
— Ты где?
Нет ответа. И никого в комнате.
Он включил свет.
На забрызганном полу стоял тазик с бурой от крови водой. Примятый край постели еще хранил тепло ее тела…
Слезы стояли у него на глазах, когда перечитывал наброски. Изодрав их в клочья, Саша взял новый лист, совершенно чистый.
«Ты мне нужна!» — страстным призывом к Ней началось письмо.
24
«Ты мне нужна! — едва развернув лист, Люда схватила глазами строчку и опустилась на стул, не отрываясь от письма. — Вчера я не знал, что люблю тебя, а сегодня знаю. Непонятно, как и когда, каким образом я осознал совершенно отчетливо, что люблю. Люблю страстно, мучительно и безнадежно. Любовь эта есть постоянное ощущение потери, я теряю, теряю, теряю, теряю тебя, словно бесконечно, с остановившимся враз сердцем падаю. Больше я не боюсь своей любви и не могу скрывать ее от себя — все бесполезно, я падаю, и кружится голова.
Ты нужна мне — это не заклинание, не мольба, я ни о чем не прошу, это мое целодневное с утра до вечера состояние, я просыпаюсь и ночью с тоскливым ощущением потери.
Ты нужна мне, потому что с предельной отчетливостью я ощущаю вокруг себя леденящую пустоту. Эта пустота побуждает меня к безостановочному движению, к постоянному напряжению ума и тела, кружится голова, но я поднимаюсь в гору, в разреженную высоту, каждый шаг отзывается болью отупевшего от усилия тела, а я тяну и тяну, поднимаясь все выше по краю пропасти, узкая каменистая тропа бесконечно тянется вверх и вверх — когда-нибудь я рухну на колени и не смогу встать, в этой горной пустыне сомлею. Спаси меня, если можешь! Спаси меня от пустоты безостановочного движения.
Прежде я представлял себе свою работу да и саму жизнь средством удовлетворить тщеславие, получить свою долю удовольствий, во всяком деле я видел прежде всего результат, успех, достижение. По с годами я начал понимать, что нельзя достигнуть успеха, упуская из виду то, что ведет к нему, — работу; с годами я все больше стал ощущать: для того, чтобы достигнуть чего бы то ни было вообще, нужно сосредоточиться на движении, движение все больше становилось самой сутью жизни, тогда как маячащая в заоблачных высотах цель теряла ясные очертания и отдалялась. Наконец я понял, что движение — это и есть моя участь до конца жизни. Мне стало страшно.
