— Они беспокоятся! — не рассчитывая уже на внимание, сама себе пояснила Аллочка.
— Так вот: Наташу я видел. В общем… Есть две… нет, три разные Наташи. Одна, это та, которой я писал и которую себе вообразил, которую угадывал, наверное, обманываясь, в том ответном письме. Другая, которую встретил ты. И есть третья, которая в жизни.
— Наташа тебе не понравилась? — осведомился, перевалившись в кресле, Трескин.
— Нет… Но мне почему-то кажется… В общем, присмотрись хорошенько, что я буду распинаться! Чувство заразительно, боюсь, мы все поддались обману слов. Может, мы с тобой любим одну и ту же девушку… но, может быть… я не знаю, это вовсе и не Наташа. Та, кого мы с тобой любим, может, вовсе и не Наташа.
— Как верно! — вскричала затихшая было Аллочка.
— Вот что я хотел сказать на прощание.
— Спасибо, — холодно откликнулся Трескин. — Но ты ведь понимаешь, что нарушил условия контракта?
Саша безнадежно махнул рукой.
— …Все твои деньги тю-тю!
— Зато у них щедрое сердце! — не унималась Аллочка. — Они — студент.
— Вы не могли бы называть меня просто Сашей?
Невинная и достаточно вежливая просьба повергла Аллочку в замешательство. Саша поднялся.
— Ну что же, до свидания и всего хорошего.
Трескин мыкнулся было возразить, предостерегающе вскинул палец, но что сказать не нашел, а голым пальцем одним удержать студента оказалось трудно. Потому Трескин глянул на Аллочку, призывая ее на помощь, Аллочка округлила глаза: что? Однако Трескин не мог передать посредством жестов то сложное и не вполне даже осмысленное чувство, что не должен студент уйти так просто, независимо и благодушно распрощавшись. Уйдет он, когда это Трескину будет угодно, когда его отпустят или выставят вон. Не своей волей он должен остаться и не своей волей уйти. Плохо понимая чересчур даже выразительную жестикуляцию шефа, Аллочка, однако, согласно с ним чувствовала. А Саша, ничего такого не чувствуя, не догадываясь о драматической сцене, разыгравшейся у него за спиной, задержался на пороге без всякого принуждения.
— Юра, — сказал он, уставившись в пол. — Я много чего пережил, пока писал наши письма. Но, в общем, как ни странно, — он взялся за дверь, приготовившись поставить точку, — кусок в жизни получился памятный. И вот что… Я по-разному к тебе относился, но я так ощущаю, что этими письмами с тобой связан. Словно бы породнились. — Тут можно было бы и уйти, но Саша глянул на Трескина и поспешил предупредить возражения. При этом, разумеется, пришлось ему дверь оставить. — О! Да! Родственники поневоле. Так, впрочем, нередко бывает. И отношения самые холодные, и все равно что-то связывает. В общем, Юра, мы с тобой любили одну и ту же девушку.
— Он уступает нам Наташу, — заговорила Аллочка. — Наташа ему не понравилась, и он нам ее уступает. От щедрого сердца.
Саша вспыхнул, взгляд его метнулся от Трескина к Аллочке.
— Вы сейчас нехорошо сказали.
— Наташка, значит, не то, — хмыкнул Трескин.
— И потому он нас простил, — проницательно заметила Аллочка.
Больно задетый, Саша вскинулся возразить… но отвел глаза и вместо того, чтобы ответить, дать отпор, начал понемногу краснеть.
— И насчет оплаты… Что ж ты к дверям бросился? — Трескин пожал плечами. — Я еще не решил. Не говорил я, что платить не буду. Торопишься, ой, торопишься.
— А дальше что? — Саша поглядел под ноги, на матерчатые тапочки, еще более замурзанные с тех пор, как они стали предметом внимания посетителей конторы. — Дальше что? Осталось свидеться да целоваться начать. Не думаю, чтобы это у меня получилось лучше, чем у кого другого. Никакой особой ловкости и сноровки тут за собой не знаю. Дальше, Трескин, тебе другой заместитель понадобится.
Трескин двинул челюстью, подбирая грубое слово, чтобы срезать студента, — Аллочка не дала шефу заговорить.
— Зря вы так, Саша, — заторопилась она на высокой ноте. — Напрасно вы сердитесь. Очень вы меня огорчаете. Потому что, это правда! я ваши письма печатала. Очень они были умные ваши письма. Умные письма и трогательные. Так расстроишься, так расстроишься, пока печатаешь, ошибку на ошибку лепишь, да почерк у вас… Хоть плачь. Я всегда знала, что такая любовь только в книгах. Все про нее слышали, все говорят, в книгах пишут, по телику показывают, а живьем ее никто не видел, эту любовь. И так раскиснешь над вашими письмами. И я… я ведь чуть было вам не поверила.
Саша глядел на Аллочку: она говорила горячечно, быстро, но уже без той истерической язвительности, которая вызывала у него одно только отторжение. Казалось, что Трескин тоже не ждал от Аллочки столь сильного, обнаженного чувства, и не совсем даже понимал, взаправду она это все говорит или так… с умыслом.
— …Мне хотелось поверить. Каждая женщина готова в такие слова поверить, хотя и знает, что не надо, ничего хорошего не получится. И я… почти-почти вам поверила. Ведь что только нужно, совсем немного: не забывать сегодня, что вчера говорил. Разве это много? И мне казалось, вы помните, наизусть помните, каждое свое слово помните, стало мне почему-то казаться, вы свои письма помните…
— Да, — завороженно подтвердил Саша.
— …И я все думала: за что он ее любит, за что? Так я все время думала: за что он ее любит, ведь он ее совсем не знает, не знает никак. И очень это меня занимало, пока не поняла. Пока не поняла, что это книжка. Только книжка, еще одна книжка. Любите-то вы ее за то именно, что никогда не видели и ничего про нее не знаете. За это и любите. Стало мне обидно и как-то даже противно. Сделалась я такая злая, я тогда подсунула вам конверт с адресом. Так захотелось напакостить, гадость какую сделать, потому что нельзя, нельзя так писать! Вот тебе, думаю, на-ка, утрись! Что от твоей любви останется, когда посмотришь? Ну-ка, думаю, понюхай, как женщина пахнет, что? А потом, после этого, как Наташку я тебе подсунула, ты такое письмо написал… Просто я онемела. Но вижу, нет, все. От отчаяния это, надорвался мальчик. На сколько может человека хватить? Забудет все свои слова, гораздо быстрее забудет… Стало мне тогда грустно.
— Почему грустно? — тихо спросил Саша.
— Раньше я думала, что мне не встретился человек, которому я могла бы поверить, просто не встретился и все. А теперь знаю, что никогда и не встретится. За это я тебя ненавижу. Просто злоба. Потому что чуть было не поверила.
Саша обтер сухой лоб, расслабленная ладонь скользнула на щеку; губы тоже были сухие и горячие. Трескин молчал, не понимал он, куда повернулся разговор, что все это значит и что из этого выйдет.
— Дайте сигарету! — коротко сказала Аллочка.
Трескин суетливо зашарил по столу, нашел пачку. Подрагивающими пальцами она вытянула длинную серебристую сигарету, оглянулась, отыскивая огонь, но ничего не спросила.
— Вот меня бы ты мог полюбить? — Аллочка криво усмехнулась.
— Тебя? Вас? Да! — вскинулся Саша.
