— Если хорошо заплатить, — подал реплику Трескин.
— Ой, ерунда! — огрызнулся Саша.
Аллочка странно посмотрела на шефа — не ласково.
— Нет, я хочу понять, только понять, — продолжала Аллочка, нервно сминая сигарету. — Ты о ней ничего не знаешь, чего ты в нее влюбился? Просто понять хочу: зачем такие страсти? Страсти-мордасти такие из-за чего?
— Это трудно объяснить. В двух словах не объяснишь, я не знаю, — сказал Саша, вновь покривив душой. Он знал. Догадывался, во всяком случае.
— И ты, наверное, как-то ее себе представляешь?
Саша кивнул.
— Ну… и узнал ты ее в Наташе?
— Нет… Это не она.
— Значит, обманулся. А она что… меня красивее?
— Нет. Ты очень красивая. — Он окинул Аллочку скользящим взглядом, на мгновение задержался там, где плотные борта пиджачка расходились, приоткрывая твердую ложбинку между грудями. Под пиджачком с атласной подкладкой у Аллочки ничего не было; рукава она закатывала, обнажая запястья.
— Как она одевается?
— В том-то и штука… — Примиряющая улыбка озарила Сашу. — Мне чудится… она босиком ходит.
— С чего ты взял? — невпопад удивился Трескин.
Тогда как Аллочка, напротив, не видела надобности удивляться. Не наклонившись, она подцепила каблуком задок другой туфли и ловко ее скинула, в следующий миг отлетела в сторону и вторая.
— Вот! — Аллочка взмахнула ногой, предъявляя Саше стопу. На низком диванчике это было рискованное движение.
— Колготки снять, — заметил Трескин.
— Обойдешься! — резко отозвалась Аллочка, однако тут же послушалась. — Отвернитесь!
Саша задрал голову и услышал шуршание, легкое потрескивание, шелест капрона. Долго не выдержав, он покосился: колготки она спустила ниже колен и торопливо скатывала. На пол они легли, как хлопья сажи.
— Ну? — Аллочка вскочила босиком.
Ноги стройные, но тонкие, с неразвитыми икрами, казались неестественно длинными еще и оттого, что были открыты снизу доверху. Черная юбочка ничего не прикрывала, точнее прикрывала лишь то, что уже не было собственно ногой, хотя установить это с исчерпывающей достоверностью вряд ли было возможно.
— И еще синий комбинезон такой. Почему-то мне комбинезон мерещился, мешковатый.
— Я серьезно, а ты чушь городишь, — сказала Аллочка. — Где я тебе сейчас комбинезон возьму?
— Тогда совсем разденься, — гнул свое Трескин. — Остальное тоже снимай!
Аллочка свирепо фыркнула.
Однако, как Саша догадывался, Аллочка чего-то ждала. Оставалось неясным только, ждала ли она слова или действия или, может, ждала чего-то такого, что нельзя было выразить ни словом, ни действием, потому что ожидание ее было и неосознанно, и неисполнимо.
— Ну да… Очень хорошо, — пробормотал Саша, остро ощущая убожество своих ненужных слов.
— Что хорошего-то? — язвительно отозвалась Аллочка. — Очень мне нужно, что он сейчас скажет!
Саша безмолвно согласился с Аллочкой и на этот раз.
— Думаешь, я тебе спляшу!
Нет, Саша так не думал.
— Думаешь, много ума нужно, чтобы босиком ходить? Он видите ли влюбился, а ты из-за этого босиком ходи, потому что ему это в голове втемяшилось, что босиком по камням хорошо! Какое мне дело, что тебе там на ум взбрело! Кто ты такой? Почему я должна перед тобой босиком ходить? Ты на себя посмотри: штаны, как водосточные трубы, и колени проржавели. А мне босиком ходить? По камням?
— Уже ходишь, — вставил реплику Трескин.
— И хожу! — с пугающим ожесточением подтвердила Аллочка. — Чего там! Я бы и вовсе разделась, догола, только чтобы посмотреть, как глазки у тебя забегают, глазки-то какие будут? Слова-то как все твои из головы вышибет — все, что наизусть заучил! Ненавижу! Как я тебя за все это ненавижу! — Она притопнула ногой и велела: — Иди сюда!.. Да не бойся, сюда иди!
Завороженный напором горячечного чувства, Саша должен был повиноваться. Саша любил женщин, женщин почитал он особыми существами, которые внушали ему сознание собственной недостаточности, и женщин он жалел — роковое сочетание сильных чувств делало его уязвимым, ибо он не мог ни уклониться от вызова, ни прибегнуть к действенным средствам защиты.
— Слушай, Трескин, уйди, — заговорила вдруг Аллочка глухим голосом. — Уйди, Трескин, рабочий день кончился. Оставь меня с ним на пятнадцать минут.
— На пятнадцать, — хохотнул Трескин. — Нет уж, на фиг, на пятнадцать!
— Уйди, Трескин, — повторила она скорее просительно и тут же перерешила: — Черт с тобой, оставайся! Тоже козел еще тот!
Трескин улыбнулся, польщенный.
— Ладно! — она лихорадочно оглянулась, что-то соображая. Схватила стеклянный столик, который загораживал подход к диванчикам, и потащила по полу. Саша понял, что нужно помочь, отставив вопросы в сторону.
Не трогая больше столик, они выдвинули диванчик поменьше, на двоих. Аллочка бросилась на сиденье сама и велела садиться Саше, ощутительно дернула его за руку:
— Садись!
— Сижу! — глуповато улыбаясь, Саша уселся.
— Вот я босиком, — она поводила, задрав ногу, ступней. — А ты со мной разговаривай.
— Не знаю, о чем.
— Вот как?! Нормально! — Они сидели так близко, что стоило ей чуть повернуться, подвинуться, и Саша скользнул взглядом под жестко оттопыренный борт пиджачка, где, искаженная тенью, различалась грудь.
— Ничего в голову не приходит. — Щеки его розовели.
На полу хлопьями сажи валялись скомканные колготки.
— Но-ормально! — протянула она с каким-то ожесточением. — А я думала у тебя там, — стукнула его пальцем выше виска, — всегда что-нибудь наготове. Только туфли скинешь, и оно там сразу у тебя включится: полотном, страница за страницей! Значит, ничего в голову не приходит — бывает. Расскажи анекдот.
— Девушка просит анекдота, — без особой на то причины развеселился Трескин.
— Не-ет, — протянул Саша, — я лучше помолчу.
— Отчего это лучше?
Он не ответил. И он боялся лишний раз повернуть голову, потому что любой, самый беглый и сколь угодно целомудренный взгляд неизбежно приводил его под пиджачок, державшийся лишь на пуговке. Пуговка эта, несмотря на присутствие Трескина и на собственное обескураживающее положение, его волновала.
— Я красивая? — сказала она вдруг с исчезающей, запредельной вибрацией в голосе, которая ясно открыла Саше степень ее болезненного возбуждения. Что-то страшно жалкое, уязвимое и жестокое одновременно, что-то такое, что понуждало его забывать, что было прежде и что будет потом.
— Ты красивая! Ты очень красивая! — горячо откликнулся он, страдая он потребности сказать это еще жарче, сказать больше, так, чтобы она не стыдилась болезненного трепета, который искажал голос. Но сказать было нечего.
