И она раздумала говорить.
Когда Трескин замолчал, полагая, что сказал достаточно и вправе рассчитывать на внятный и вразумительный ответ, ни Люда, ни Саша не проронили ни слова. Язвительная усмешка искривила губы Трескина, он хмыкнул и после короткого припадка задумчивости опустился на кровать — ту, незанятую, что стояла между Людой и Сашей.
— Понятно! — смиренно молвил Трескин, откидываясь к стене, как человек, который сознает, что устойчивое положение, опора в скором времени понадобятся. — Что ж… Чего проще!.. Скажите кому другому… Ха!.. Я бы еще посмотрел… Да, я бы еще посмотрел. Хотелось бы посмотреть!
Куда бы он ни смотрел, Людин взгляд по-прежнему его пугал, отталкивал до такой степени, что он не решался повернуть голову в ее сторону, взор свой обратил в угол, где сходились потолок и стены, руки упрятал по карманам и засвистел, выражая таким образом окончательное свое отвращение к членораздельной речи.
А стоило бы посмотреть на Люду, очень стоило. Может, сумел бы он уловить не только недоумение, но боль, сочувствие — сопричастность всему, что с ним происходит; и, может быть, — кто знает! — это заставило бы его опомниться, прибавило достоинства, которого ему сейчас катастрофически не хватало. Может быть, с поддержкой Люды как-нибудь и сумел бы он выкарабкаться из ямы, в которую так неудачно провалился, — может быть. Но на Людину поддержку он рассчитывал меньше всего на свете.
— Хватит ломать комедию, — сказал Трескин, посматривая в угол. — Хватит! Не позволю я этого! Не будет! Лучше и не начинать — ничего не выйдет!
Однако и последнее, самое сильное утверждение, не вызвало почему-то возражений — и Саша, и Люда молчали. Немного погодя, в развитие, надо полагать, прежнего посыла Трескин добавил:
— Кстати, меня ждут в конторе.
Но, верно, он не придавал этому обстоятельству большого значения, потому что засвистел снова. Простенькая, незатейливая мелодия никак не предвещала последовавшего затем взрыва. Трескин посвистывал, округляя губы, фальшивил и поправлялся, и вдруг без всякого перехода от медленной части к быстрой взвился:
— И хватит! — вскричал он, ударив кулаком по постели — порядочную выбил вмятину. — Я заплатил за каждую строчку! Довольно! За каждый вздох, за все эти фигли-мигли я заплатил! Оплачено все! Каждый хрип и всякий писк, каждый вопль и каждый стон — по рублю! Я его нанял — да! Что он наплел не знаю, откуда мне знать, что ему в голову взбрело, только главного он не сказал: четыреста тысяч! Столько любовь его стоила!
— Трескин, остановись! — быстро, но строго сказал Саша.
— Не по-онял! — Трескин грузно развернулся. Остановить Трескина было нельзя, мнилось ему, что нащупал он слабое место противника. — Молчи, козел! Я заплатил — ты взял! Аванс, остальное профукал — кто виноват! Любовь его вся обошлась в четыреста тысяч, недорого, — Трескин обратился к Люде, нашел безопасный миг, чтобы глянуть в глаза.
Она и вправду не в силах была отвечать, впала в оцепенение. Она сидела, оглушенная ожиданием чего-то страшного, чего, однако, не понимала, не хотела понять и не признавала, но уже не могла избежать — все рушилось.
— Что он наплел? Про любовь чирикал? — победно спросил Трескин.
— Про любовь, — подтвердила Люда едва слышно, но Трескин и Саша поняли, догадались по движению губ.
— За эту любовь я заплатил, много ли, мало ли, а заплатил.
— Ты заплатил? — проговорила она каким-то особенным механическим тоном. — За любовь?
— Я их гуртом могу нанимать влюбленных! — торжествовал Трескин. Казалось ему, нащупал он верный путь.
— Как это понимать? — Она спрашивала у Саши.
— Это надо понимать так, — отвечал он, не поднимая головы, — что письма, которые ты получила от Трескина, написал я. От первой до последней строчки.
— Ах, конечно!.. — бухнул Трескин и осекся, почувствовал неладное прежде, чем успел осознать, куда его занесло. — Ты… — метнулся он взглядом к Саше — осенила его простая мысль, что этого Саша мог не сказать. Не нашел времени, не захотел говорить или еще по какой причине — но не сказал! Трескин растерялся. Испуганно покосился он на Люду, а Люда вместо того, чтобы уличать Трескина, глядела затравленно, как человек, взывающий о пощаде, съежилась она — жалобно и жалко.
Трескин заговорил, сам не понимая, куда же вывезут его лихорадочные оправдания:
— Люд, ты не верь! Не верь ничему! Я же не знал, как оно выйдет, не знал! Он в офис ко мне залез, хотел ограбить, его милиция ищет! Просто он вор, воришка мелкий, понимаешь? Как ему верить?
Вряд ли имелась нужда добивать Люду, едва ли оставалась неиспользованная возможность ударить — кажется, и Трескин это понял — смолк. Внезапным движением Люда закусила руку и склонилась, совершенно спрятав лицо, послышалось приглушенное мычание. Трескин потерянно глянул на Сашу, Саша ответил беспомощным взглядом, в безмолвном обмене репликами можно было уловить обоюдный вопрос: что делать?
— Люд! Люд! Да послушай, ну что тебе сказать, что? — беспокойно заговорил Трескин. — Хочешь?.. Что ты хочешь? — он вскочил и бросился перед ней на колени, потянулся обнять ноги, но прижать к себе по-настоящему не решился. — Хочешь в Италию поедем? Все брошу, хрен с ними, с деньгами — на месяц! Лазурный берег, а? Канарские острова, хочешь? К чертям собачьим всю эту жизнь — поедем! Только скажи, только скажи, что хочешь! — Трескин пытался заглянуть в лицо, она закрылась. Несмело, с поразительной неуверенностью взялся развести локти — не выходило. — Только скажи, что за трудность сказать? Скажи… Хоть что-нибудь. Все сделаю, скажи! Хочешь машину тебе куплю? Тебе машину. Маленькую. Или большую? Большую? Маленькую? Маленькую. Красненькую или синенькую? Совсем маленькую, почти игрушечную, но с моторчиком, хочешь? Моторчик: др-р-р! — Трескин, оставив Людины колени, затрясся, совершенно по-детски изображая собой маленький, но ладно работающий моторчик маленькой красной машины, которая будет у Люды. Он трясся, он тарахтел губами, даже пытался радоваться — за Люду и вместо нее. Люда не радовалась и не смотрела. Трескин опустил руки. И оглянулся на Сашу с неосознанным призывом о помощи.
Саша остался безучастен. Люда глубоко вздохнула, разгибаясь, лицо ее выражало онемелую подавленность. Сказал что-то Трескин, она поднялась.
— Но я люблю тебя! Ведь я же люблю тебя, — в голос закричал Трескин и вскочил.
Она посмотрела с удивлением. Удивило ее, почему он кричит, почему так громко. Несколько мгновений с глухим недоумением смотрела Люда на Трескина, но, видно, загадку эту не разрешила и направилась к двери.
— Нет, ты не уйдешь так, нет! — сказал Трескин с неожиданно прорезавшейся враждебностью — столько напора было в голосе, что страстная мольба его походила на враждебность.
Но Люда кинула взгляд, и Трескин заговорил иначе, зазвучали просительные нотки:
— Ну куда ты сейчас? — зачастил он, устремляясь за Людой. — Ночью? Куда? Я подвезу, подожди только!
