Мальчуган робко глядел на отца, ничего не говоря, потом шмыгнул носом и боязливо шепнул:
– Как ты себя нынче чувствуешь, батюшка?
Хорошо, что Епифан поспешил заранее предупредить о трущемся близ двери в ложницу сынишке, и Костя, разрешив его позвать, уже имел представление о том, кто перед ним стоит. Окинув свое дитятко придирчивым глазом, он сделал вывод, что его предшественник постарался на славу, за что ему низкий поклон, и, вяло улыбнувшись в ответ, постарался подмигнуть. Судя по сыновней реакции, это ему хорошо удалось. Глазенки у мальчугана сразу засияли, и он, заулыбавшись, обратился к Константину намного смелее, похваставшись:
– Я уже, пока ты в отлучке был, успел всех мальцов побороть.
Костя многозначительно покивал, мимикой давая понять, как он рад сыновним достижениям. Евстафий тут же заулыбался во всю ширь щербатого рта, и хлопца прорвало. Рассказ о его многочисленных успехах Константин выслушивал где-то с полчаса, не меньше, а в конце своего монолога мальчик, замявшись, ошарашил его последней фразой, сказанной с глубоким сожалением и тяжким вздохом:
– А вот мед пить, как ты умеешь, батюшка, у меня не получается, только муторно становится, и все.
Константин в это время как раз приложился к небольшому серебряному кубку, стоящему в изголовье с одной из немногих настоек Доброгневы, которая была действительно неплоха на вкус и хорошо утоляла жажду. Надо ли говорить, что при последних словах своего юного отпрыска он незамедлительно ею подавился, не иначе как в знак глубокого сочувствия столь тяжкой проблеме, возникшей перед парнем.
Откашлявшись и отдышавшись, Константин поинтересовался:
– А давно ли ты, сынок, к хмельному научился прикладываться?
– Да нет, – замялся тот. – Всего-то разика два и пробовал. Но я еще испытаю, может, не так плохо будет, – горячо заверил он отца.
– А зачем ты хочешь это сделать?
– Ну, как же, батюшка, – наивно захлопал тот своими ресницами. – Сам говорил, что, мол, только лишь обучишься меды пить, так я тебя с собой на охоту возьму, на медведя.
– Это была шутка, – строго и наставительно сказал Костя.
– Насчет охоты? – не на шутку расстроился отрок.
– Нет, на охоту я тебя возьму, а вот насчет всяких браг, медов и вообще всего хмельного – шутка и, честно говоря, – тут он смущенно кашлянул, – не совсем умная, как мне сейчас кажется. Лучше учебой займись, орел.
– Княжье дело – пировать, охотиться, да смердов в руках крепко держать, да еще дружиной в походе начальствовать, – возразил сопливый орел. – А грамоте пущай попы обучаются, а то молитвы честь не смогут в церквах.
– Это кто ж тебе такое внушил? – хмуро осведомился папаша.
– Так ты сам, – невинные васильковые глаза отрока смотрели на отца с щенячьей преданностью и детским обожанием. Хорошо, что Константин в это время ничего не пил, а то бы опять поперхнулся. Деваться было некуда, и ему пришлось удариться в самокритику:
– Понимаешь, сынок, я свои взгляды на это дело на днях пересмотрел и решил, что грамота тебе, будущему князю, очень нужна.
– Стало быть, ты передумал? – уточнил серьезно Евстафий.
– Ну, можно сказать и так, – согласился Костя. – Но правильнее будет сказать, что послушал мудрых людей, князей, братьев своих, лекаря того же, еще кое-кого и счел нужным изменить свое мнение.
– Оно и видать, что мудрых людей слушал, – утвердительно кивнул головой Евстафий. – Вон как речь держишь. Я такого от тебя сроду не слыхивал.
И, слегка ошарашенный, он удалился, испросив разрешения поутру вновь заглянуть к князю-батюшке. Словом, с молодым поколением новоявленный папа наладил неплохой контакт уже в первую встречу.
А вот со своей дражайшей половиной у него что-то не получалось. С первых же дней пребывания в родных княжеских пенатах, то бишь городишке Ожске – Костя, кстати, о таком, хотя и был родом с Рязанщины, слыхом не слыхивал, – ее вопль, доносящийся со двора, стал для него привычным аккомпанементом, типа крика многочисленных петухов, хотя значительно тоньше, пронзительнее и... противнее.
Уже во время своего первого выхода из княжеского терема он прямо с крыльца высоких сеней увидел, как дюжий молодец во дворе лупцует кнутом какую-то девку. Несчастная была привязана за руки и за ноги к козлам
[4]
и молча терпела жестокие побои.
Окликнув молодца, Костя первым делом остановил порку и поинтересовался, за что так отхаживают несчастную. Мордатый парень тут же охотно пояснил, что на порку Купавы есть повеленье княгини. От такого ответа первоначальная инстинктивная неприязнь к Фекле у Кости тут же стала потихоньку перерастать в ненависть. К тому же его дражайшая супруга, вовсе не желая уступать, тут же взлетела к князю наверх по ступенькам и с ходу приступила к обвинениям в адрес несчастной.
«А ведь только вчера жаловалась, что от рыданий по мне у нее аж одышка пошла, да такая сильная, что ей лекарь иноземный какое-то средство изготовил и теперь она без него даже на две-три ступеньки подняться не в силах», – тут же вспомнил Константин. Он некоторое время брезгливо разглядывал свою ненаглядную. Вслушавшись же в суть того, что она говорила, он чуть не выругался от негодования.
Холопка сия, дескать, не посторонилась, когда княгиня шествовала мимо, нагло повернувшись к ней задней частью тела, и делала вид, что моет полы, хотя на самом деле только грязь размазывала. Когда же Фекла ее слегка толкнула, совсем легонько, та и вовсе повалилась на пол, сделав это явно нарочно. Мало этого, так она во время своего падения, так сказать, попутно ухитрилась перевернуть цельную шайку грязной воды прямо под ноги княгине. В результате этой подлости нарядные сафьяновые сапоги оказались испачканными.
– Я ей, гадюке подколодной, повелела грязь оную языком своим поганым слизать, так она, мерзавка, холопка подлая, отказаться посмела! Да и на козлах, нет, чтоб прощенья просить за дерзость свою, так она молчит, проклятущая, хоть Антип ей уже с два десятка плетей ввалил.
– А ты всего-то сколько же ей намерила? – кротко поинтересовался Костя, сделав пару глубоких вдохов-выдохов, чтобы не сорваться здесь, при людях.
– Ну, еще десятка два-три, чтоб ума поприбавилось. А молчать будет, так и поболее всыплю. – Она гордо подбоченилась, и Косте, в жизни не тронувшему ни разу ни одну женщину, внезапно так захотелось двинуть по этой самодовольной роже чем-нибудь тяжелым, что не только руки зачесались, но и раненая нога. Но он вновь удержался, подозвал мордастого Антипа поближе, чтоб не кричать во весь голос, и приказал немедленно отвязать несчастную, у которой в некоторых местах рубаха была уже разодрана ударами кнута и на теле явственно виднелись красные полосы-рубцы. Впредь же указал никого не сечь – кто бы ему ни повелел, – пока не услышит разрешения на это от него, князя, лично.
