– Ну а как же с остальными-то теперь? – осведомился тот. – С ними-то как быть?
– А где они? – мрачно осведомился Костя.
– Чай, в порубе
[5]
сидят, очереди ожидают.
– А кто там еще ждет?
– Так старик иконник, да еще один бесенок, стряпухи нашей сынок, а еще лекарка твоя, княже, – пояснил тот и тут же, напоровшись на расширенные от ярости Костины глаза, испуганно попятился прочь, едва не навернувшись на крутых ступеньках крыльца.
– Всех выпустить, – сквозь зубы прошипел Константин. – Немедля!
– А ты, – сказал он княгине, – помоги-ка мне до ложницы дойти.
Та в этот момент уже раскрыла рот, дабы, так сказать, при всем честном народе выразить свое негодование княжеским решением, но, натолкнувшись на очень красноречивый взгляд супруга, решила промолчать. Однако, завидев выходящую из поруба с горделиво поднятой головой Доброгневу, не удержалась от короткого комментария:
– Ее счастье, что ты ныне столь рано на крыльцо вышел.
– Нет, – поправил Константин, хмуро глядя на свою ненаглядную супружницу. – Это не ее. Это твое счастье.
И столь красноречив был его взгляд с недобрым прищуром, что княгиня тут же осеклась на полуслове и замолкла.
Пока Константин ковылял до кровати, она открыла рот лишь один раз, чтобы показать ему место, где эта мерзавка не уступила ей дорогу. Коридор из светлицы в ложницу был и впрямь не очень-то широк, не больше двух метров, но, по мнению Константина, этого было вполне достаточно, чтобы разминуться.
– Значит, не могла обойти? – поинтересовался он миролюбиво. Не стоило, на его взгляд, начинать семейную жизнь с ругани, к тому же положение княжеской четы ко многому обязывало, во всяком случае, к соблюдению каких-то определенных условностей.
– Это я-то?! – задохнулась она. – Ее-то?!
Больше она не сказала ни слова, но когда Константин, наконец-то усевшись на свою широкую кроватку, примостился на ней поудобнее и посмотрел на нее, ему и впрямь стало слегка страшновато – с лица она побагровела как свекла, и видно было, что ее аж распирало от злости. Впрочем, не подав виду, Константин эту паузу использовал с толком, указав стремянному, дабы тот немедля, сразу после ухода из ложницы княгини, прислал ему всех, кто был в порубе, но в первую очередь эту терпеливую девку.
Едва тот вышел, как-то странно, то ли с сочувствием, то ли с восхищением посмотрев на князя, как милую Феклу прорвало, и она тут же напустилась на Константина с истошными криками. Здесь было всего понемногу, но главенствующее место занимали попреки в том, что тот потерял всякий стыд и срам, заступаясь за своих потаскух перед родной супругой при всем честном народе. Потом были клятвенные уверения в том, что эту холопку она все едино изведет, после чего Костя, не выдержав, рявкнул:
– Хватит!
Ему и впрямь надоело слушать вздорную бабу, тем более что ничего путного за все время своего эмоционального выступления она так и не сказала. В ответ на его окрик она испуганно отшатнулась и действительно замолчала, из чего Костя тут же сделал приятный вывод, что его предшественник был достаточно крут нравом и горяч на руку, причем, пребывая в раздражении, не особо обращал внимание на то, кто там перед ним стоит, включая родную жену. Это был очень отрадный факт, и он пообещал себе крепко-накрепко его запомнить. Тут же, не давая ей опомниться, он тем же властным тоном добавил:
– Будет все так, как я велел. А теперь иди, – в уже в спину добавил: – Холопы тоже люди. Поласковее с ними на будущее надо.
Она ошарашенно повернулась к нему и, судя по всему, хотела что-то сказать, но, увидев командно-прощальный жест супруга, мол, давай-давай, топай, молча удалилась, даже не закрыв за собой дверь, на что Костя немедленно отреагировал:
– А ну, вернись!
Она тут же повернулась, молча подошла, но на его невинное распоряжение прикрыть за собой дверь окатила мужа такой волной ненависти, сочащейся из маленьких прищуренных глазенок, что Константину стало не по себе. Да и дверью она шарахнула так, что будь это в современном доме – штукатурка со стен уже давно бы лежала на полу, а так получился только звук, правда весьма и весьма громкий. Во всяком случае, осторожно заглянувший к князю через пару секунд Епифашка, уже узнав, что можно впустить Купаву, потратил еще пяток секунд на осмотр двери и косяка, после чего лишь покрутил сокрушенно головой и вновь исчез, бормоча себе под нос что-то невразумительное.
Купава, возникшая в двери, и впрямь полностью соответствовала своему красивому имени. Светлорусые волосы, заплетенные в толстенную косу, да и вообще все ее лицо носило печать какого-то зрелого, чисто женского очарования. Потупленные долу глаза и руки, смущенно теребящие края рукавов простой холщовой рубахи, только добавляли прелести этой статной девице. Судя по всему, ей было лет двадцать пять, не больше. Именно такими представлял себе Константин настоящих красавиц славянок, коих на Руси было превеликое множество.
Она не была стройной. Отнюдь. Про ее крепко сбитую фигуру кое-кто из Константиновых современников, пожалуй, мог бы заметить, что она слегка того, или даже чересчур, если бы не одно «но». Даже через рубашку было заметно, что в этом теле, невзирая на крупные габариты, не было ни единой капли жира, ни малейшей складочки, могущей подпортить впечатление от этого воплощенного идеала здоровой женской красоты. «Однако неплохой вкус у моего предшественника был, – мелькнуло в голове у Кости. – Вот бы кого в княгини, а не это чучело пузатое».
Когда же Купава заговорила, то у Кости лишь добавилось восхищения. Голос ее был хоть и низковат по тембру, но мягок и певуч. Такой обычно называют грудным. А еще в нем чувствовались ласковость и нежность.
– Звал ли, княже?
– Вот и свиделись, Купавушка, – сказал Константин, стараясь вложить в эту фразу второй тайный смысл, который она должна понять. Уж очень ему загорелось возобновить то, что, судя по словам Феклы, ранее было между ним и этой девушкой.
– Да, свиделись, – повторила она, поднимая на него опущенные глаза. Нет, это были не глаза, а глазищи, темно-зеленые, как вода в омуте, и Костя почувствовал, как начинает в нем тонуть, причем безвозвратно. Первый раз за все время он всерьез позавидовал предыдущему владельцу своего нынешнего тела и от всей души порадовался за его, судя по избраннице, безупречный вкус, после чего мысленно поклялся немедленно, в крайнем случае, за неделю выздороветь, дабы... Ну, словом, мужики поймут, а монахи пусть завидуют. Каждому свое.
Вспомнив, хоть и не без труда, первопричину вызова красавицы к себе, Константин после минутного замешательства повинился перед нею:
– Ты уж прости, Купавушка, что не уберег тебя от этого.
