Тот охотно согласился с князем:
– Это верно. Письмом я коряво владею. А писано все, чем ты бояр одаривал. Вот тут помечено, – и, звонко прокашлявшись, торжественно произнес: – Выдано по велению княжьему боярину Кунею десять гривен, так же и боярину Онуфрию и боярину Мосяге в един день тоже по десяти гривен. А вон ранее, княже, по твоему повелению, тоже помечено, боярину Завиду – пятнадцать гривен. А после них Житобуд тебе в ноги пал и молвил так. – Тут Зворыка поднял свою голову с небольшой остроконечной бороденкой кверху и процитировал по памяти: – Всех слуг ты верных наделил – не поскупился. Будь же и ко мне милостив, княже. Дай хоть что-нибудь от щедрот своих великих, а я за тебя буду вечно Богу молить, ибо землица моя скудна, а смерды в праздности ходят, и оттого я в великой бедности и нищете пребываю. А ты ему, княже, тут же немедля борти в Заячьем лесу и отдал. А с них, – он сокрушенно вздохнул, – каждый год немалые куны в скотницу твою клались.
– Немалые это сколько? – уточнил Константин.
– По пятку гривен, не менее, – отвечал хмуро дворский. – Оно и не столь богато, но за десяток лет – полста гривен. Отсюда и оскудение великое в казне твоей. Нынче приехал он за грамоткой на те борти. Может, не будешь давать, а?
– Да-а, что-то я разошелся чересчур, – задумчиво протянул Константин. – Ну ладно, с бортями потом решим. Теперь давай про Ратьшу подумаем.
– А что Ратьша? – пожал плечами в недоумении Зворыка. – Он уж, почитай, три лета на твой двор и глаз не кажет.
– А мне надо, чтоб казал, – пояснил непонятливому слуге Константин и решился: – А давай-ка округлим остаток гривен до двадцати. Чтоб ровно было. Выдашь гонцу гривну золотую, – и уже обращаясь к Епифану, добавил: – Пусть вручит боярину дар княжий, а на словах скажет, что, дескать, зовет тебя князь к себе. Скликает он ноне бояр своих на думу великую, а Ратьша самым верным из всех будет. А что обиду ему нанес, так то не по злобе, а к наветам подлым прислушавшись, по недомыслию едино. Ныне же не то будет. Пусть верит мне, а я не обману. А коль обида в сердце его осталась, то пусть вспомнит, что кто старое помянет, тому глаз вон, и не держит зла на того, кого он мальцом безусым ратиться учил и на коня подсаживал, кому сызмальства вместо отца родного был и от бед оберегал.
– Это что же. – Епифан восторженно покрутил головой, еще не до конца веря услышанному. – Вон как. Да быть не может, чтобы он после таких слов не приехал...
– А еще добавь, – нетерпеливо перебил его Константин, – что не дело это, простого гонца посылать, и если бы не рана моя – сам бы на коня вскочил, дабы верного Ратьшу обнять, да неможется мне. А теперь иди, да гляди, чтоб гонец не переврал чего – головой отвечаешь.
– Славно сказано, княже, – восхитился вновь Епифан. – И мудро, и душевно. Главное, чую я, от всего сердца слова твои. – И он от избытка чувств, перед тем как уйти, с силой хряпнул по плечу Зворыку, да так, что плечо у того аж перекосило вниз. Тем не менее на ногах дворский удержался и ожидающе уставился на князя.
– Так я тоже пойду, княже. Выдам гонцу гривну.
– Обожди, – остановил его Константин. – Было у тебя в скотнице двадцать и еще две гривны. Одна Ратьше, стало быть, еще одну выдать надо, коли я сказал, чтоб округлить до двух десятков.
– Так то же серебром два десятка. Златых же одна и осталась. Ты хоть ее бы поберег, – взмолился Зворыка. Расставаться с княжеским золотом ему было так же жалко, как и со своим. Впрочем, сравнивать тут затруднительно, поскольку своего у него никогда и не было. Пусть и бранила его женка за дурь великую, но ведал дворский, что, кроме честного имени, у него в жизни ничего нет, и твердо был намерен сберечь в целости хотя бы его. И хоть знал он, что нет его вины за почти пустую скотницу, а лежит она вся целиком на беспутном молодом князе, все равно было неприятно – что ни говори, а не сберег добро княжье, хоть и должен был. Пусть не по нежеланию, не потому, что не хотел, а все ж таки.
Однако мысль о том, что вскоре приедет боярин Ратьша, который сумеет утихомирить пышущие жаром наживы глотки остальных бояр, как-то успокоила его. Здраво рассудив, что, снявши голову, по волосам не плачут, он махнул рукой на потерю еще одной гривны и послушно уставился на князя.
– Ведомо мне, – начал Константин издалека, – что мудрый хозяин, добро свое в бережении строгом храня, все равно хорошего слугу наградить должен. Особливо того, кто его же добро не щадя живота своего стережет, аки пес верный.
Невероятная мысль мелькнула у Зворыки в голове, но он тут же отмахнулся от нее, как от назойливой пчелы, хотя ноги у него все равно как-то разом ослабели и перестали подчиняться.
– И ведаю я, – тем временем торжественно возвысил свой голос Константин, – что ты, сколь годков уже близ добра моего находясь, ни куны единой себе не утаил. – Он хотел было сказать про карман, а потом подумал, а есть ли они вообще в этой одежде. У него самого, во всяком случае, не было. – Напротив, добро хранил и старался приумножить, а что не получалось доброе дело, то не ты в том виной. А посему...
Зворыка затаил дыхание. Неужто?! И словно громом в ушах грянуло:
– Жалую я тебя, слугу своего верного, оною гривной. А ты и далее так же предан мне будь.
Ноги у огнищанина окончательно подкосились, и, чтобы не упасть, он оперся одной рукой о дубовую гладко выскобленную столешницу, лепеча при этом что-то бессвязное:
– Да как же, княже... Да я ж для тебя... Да мне... Да я верой и правдой... Сколько лет. Я отслужу... Я...
Константин шагнул вперед, сгреб дворского в охапку, трижды смачно поцеловал в поросшие редким мягким пушком щеки и тихо произнес:
– Служи, как и ранее. А за мной твое радение не пропадет и втуне не останется. А теперь иди, а то, наверное, гонец уже заждался, – и после небольшой паузы добавил как бы извинительно: – Оно бы лучше посреди двора награду вручить, дабы все узрели, как князь верных своих слуг отличает. Поторопился я малость. Хотелось побыстрее порадовать, так что гривну сам заберешь. К тому ж и выбирать тебе не придется – не из чего. Ну иди, иди.
Гривна и сама по себе была солидным вознаграждением. За одну серебряную можно было без проблем купить корову, да еще и телят парочку. Или вола крепкого, или жеребца неезженого. А тут золотая. Она, известное дело, намного дороже будет. Но тут дело заключалось в первую очередь в самом знаке внимания, которого он удостоился, пожалуй, впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь. И ведь не просто одарил князь, а еще и какими словами наградил, они подороже всякой гривны будут. Вот что важно.
И говорил-то он все, сразу видать, от души, да так искренне, что проняло дворского дальше некуда. Еще утром был он князю верным слугой, который и честен-то перед хозяином своим не столько из уважения к нему, сколько из-за совестливости врожденной. Ныне же, после всего услышанного, выходил Зворыка от Константина преданнейшим до гробовой доски рабом, который не только жизнь свою, не колеблясь ничуть, отдал бы за князя, но и душу дьяволу продал, невзирая на вечные адовы муки, лишь бы еще раз такие же слова услышать.
