Вера Тана в “новую холодную войну” простиралась не только на американскую экономику, но и на политику. Вопросы, незначительные для американцев, вроде поддержки Тайваня и призывов Вашингтона ревальвировать юань, вызвали в Китае ощущение политики сдерживания.
Тан провел дома пять дней. Вернувшись в Шанхай, он взялся за ролик. В интернете Тан подобрал иллюстрации: вдохновляющие (человек, поднимающий руку над морем китайских флагов, напомнил ему “Свободу, ведущую народ” Делакруа) или символизирующие политический момент снимки (например, китаец в инвалидном кресле везет олимпийский факел по Парижу, отмахиваясь от протестующих, которые пытаются факел отнять). Для саундтрека он поискал “торжественную” музыку в “Байду” (Baidu).Тан выбрал композицию Вангелиса. Любимая песня Тана у Вангелиса была из фильма о Колумбе “1492: Завоевание рая”. Он посмотрел на сурового Депардье на палубе. “Идеально! – решил Тан. – Время глобализации”. Он собрал ошибки из зарубежной прессы: полицейских в Непале приняли за китайцев, тибетцев арестовали в Индии, а не Тибете, и так далее – и написал: “Сделайте так, чтобы мир нас услышал!” Некоторые английские надписи в ролике были с ошибками: Тану не терпелось выложить видео. Он запостил его на “Сина” и упомянул об этом на форуме Фудань. Клип начал набирать популярность, и Тан понял, что он не одинок. Ролик смотрели по всему Китаю.
Профессор Дин порадовался успеху своего студента:
Мы привыкли думать, что это поколение постмодернистское, вестернизированное. Разумеется, я думал, что студенты, которых я знаю, очень хорошие люди, но их сверстники? Я не был ими доволен. Но когда я узнал о видео Тан Цзе и его популярности у молодежи, я почувствовал себя счастливым. Очень счастливым.
Однако радовались не все. Молодые патриоты настолько поляризовали Китай, что некоторые, изменяя тон, теперь говорили вместо “рассерженная молодежь” – “дерьмовая молодежь”. Активистам казалось, будто они защищают имидж Китая, но ничто не подтверждало их успех. Опрос, заказанный “Файнэншл таймс”, показал: европейцы считают Китай наибольшей угрозой мировой стабильности, превосходящей Америку. Но появление на сцене “рассерженной молодежи” сильнее всего озадачило тех, кто желал демократизации. В силу своего возраста и образования Тан и его товарищи стали наследниками давней традиции, идущей с 1919 года, когда националисты выступали в поддержку “Госпожи Демократии” и “Госпожи Науки”, до 1989 года, когда студенты заняли Тяньань-мэнь и возвели статую, напоминавшую Статую Свободы. Оставался год до двадцатой годовщины этого события, но опыт общения с Тан Цзе и его друзьями убедил меня, что процветание, компьютеры и вестернизация не подтолкнули китайскую элиту к демократии настолько, насколько ожидали иностранцы после Тяньаньмэнь. Напротив, видя процветание и силу компартии, многие отказались от идеализма.
Студенты в 1989 году протестовали против коррупции и злоупотребления властью. “Теперь эти проблемы не только не исчезли, но усугубились, – в отчаянии сказал мне однажды Ли Датун, редактор либеральной газеты. – Однако молодое поколение предпочитает этого не замечать. Я никогда не видел их реагирующими на эти внутренние проблемы. Наоборот, они подходят ко всему утилитарно и оппортунистически”.
Говорят, молодежь почти ничего не знает о бойне на площади Тяньаньмэнь – “событиях 4 июня”, – потому что власти вырезали этот эпизод из официальной истории. Это не совсем так. На самом деле любой, кто способен воспользоваться прокси-сервером, может узнать о Тяньаньмэнь столько, сколько пожелает. И все же многие молодые китайцы верят, что движение 1989 года было “наивным” и “неверно ориентированным”. “Мы принимаем ценность прав человека и демократии, – говорил мне Тан Цзе. – Вопрос в их интерпретации”.
Той весной я встретился со многими студентами и молодыми профессионалами, и мы часто говорили о Тяньань-мэнь. Одна студентка упомянула о расстреле протестующих в Кентском университете в 1970 году и усомнилась в наличии свободы в Америке. Лю Ян, изучающий организацию охраны окружающей среды, сказал: “Выступление 4 июня не могло и не должно было добиться своей цели. Если бы эти люди сделали то, что хотели, Китай становился бы хуже и хуже”.
Двадцатишестилетний Лю когда-то считал себя либералом. Подростком он с друзьями критиковал партию: “В 90-х годах я думал, что правительство справляется недостаточно хорошо. Что, может быть, нам нужно лучшее правительство. Но проблема была в том, что мы не знали, каким должно быть лучшее правительство. Поэтому мы позволили КПК остаться. К тому же мы ничего не могли сделать: у них же армия!”
После колледжа Лю, став инженером в нефтепромысловой сервисной компании, начал зарабатывать в месяц больше, чем его родители – пожилые рабочие, живущие на пенсию, – за год. В итоге он накопил на учебу в аспирантуре в Стэнфорде. Лю не интересовала олимпийская патриотическая помпа до тех пор, пока он не увидел, как с факелом обращались в Париже: “Мы были в ярости”. Когда факел прибыл в Сан-Франциско, Лю с другими китайскими студентами следовал по пути эстафеты, чтобы его защитить.
Я попал в Сан-Франциско той весной, и мы с Лю договорились встретиться в “Старбакс” рядом с его общежитием в Пало-Альто. Он приехал на горном велосипеде, в джинсах и флисовом пуловере “Навтика”. Было 4 июня, с подавления восстания на Тяньаньмэнь миновало девятнадцать лет. Форумы китайских студентов за границей весь день бурлили, обсуждая эту дату. Лю упомянул фотографию неизвестного перед танком: “Мы очень уважаем его”, но о том поколении высказался так:
Они боролись за Китай, за то, чтобы сделать страну лучше. И в некоторых вещах власть действительно была виновата. Но нужно признать, что правительство должно было использовать любые методы, чтобы остановить их.
Попивая кофе в тихой прохладе калифорнийской ночи, Лю говорил, что его поколение не готово рисковать тем, что приобрело, ради свободы, которую он узнал в Америке.
У вас демократия? Вы едите хлеб, пьете кофе. Все это приносит не демократия. В Индии – демократия, и в некоторых африканских странах, но они не могут себя прокормить… Китайцы начали понимать, что одно дело – хорошая жизнь, а другое – демократия. Если демократия может принести хорошую жизнь, это чудесно. Но если мы хорошо живем и без демократии, зачем к ней стремиться?
В мае факел достиг Китая, и на последнем этапе китайцы решили компенсировать все его злоключения за границей. Толпы заполняли улицы. Я вместе с Тан Цзе отправился в пригород Шанхая посмотреть на факел.
Страна еще не оправилась после землетрясения в Сычуани. Оно стало самым масштабным бедствием за три десятилетия, однако подарило китайцам чувство единства. Собирались пожертвования, вспыхнувший несколько недель назад патриотизм демонстрировал свою положительную сторону. Но взрыв национализма той весной нес в себе дух насилия, на который не мог не обратить внимания любой, кто помнил хунвэйбинов – или подъем движения скинхедов в Европе. Грейс Ван, китаянка-первокурсница из Университета им. Дьюка, попыталась примирить прокитайски и протибетски настроенных протестующих в кампусе. Ее заклеймили в Сети как “предательницу расы”. Недоброжелатели узнали адрес ее матери в Циндао и разгромили ее дом. К счастью, угрозы в адрес иностранных журналистов не были выполнены. Кровь не пролилась. После хаоса в Париже провалились попытки бойкотировать “Карфур”. Власти Китая, оценив ущерб своему имиджу за границей, призвали студентов к “рациональному патриотизму”.
