«Зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так
артистически, так художественно жесток».
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ «Братья Карамазовы»
«Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас,
заставляет нас выбирать дорогу».
О. ГЕНРИ «Дороги, которые мы выбираем»
Большинство действующих лиц романа вымышлены, а те, чьи
прототипы существуют в реальности, никогда не совершали ничего из приписанного
им автором.
Александр Бушков
Часть первая. Весь мир - театр
Глава 1
Веселуха, господа, веселуха!
Часов, конечно, не было ни у кого, но человек и не к таким
неудобствам приспосабливался, причем в хорошем темпе, – и за неделю они
уже начали кое-что соображать. Когда солнце (по определению Синего, «балдоха»)
оказывалось аккурат над вершиной возвышавшейся за озером сопки, над кучкой
высоченных кедров, этаким рыцарским плюмажем украшавших лысоватую
макушку, – тут-то и наступало время законного обеда, поскольку орднунг
есть орднунг, это общеизвестно.
Конечно, они уже заранее поглядывали за озеро, на кедры и
солнце, – но прошло довольно много времени, прежде чем рыжий Ганс появился
на кромке огромного, но неглубокого котлована. Расставил пошире ноги в
начищенных сапогах, картинно держась за висевший на груди шмайсер, долго взирал
на копошившихся в котловане землекопов – тянул время, сука рыжая, использовал
на всю катушку свой крохотный ломоток властишки. Притворялся, будто не
замечает, как на него зыркают украдкой. Лагерная кличка у него была Чубайс – за
рыжину и вредность. Ганс на нее крепко обижался, но что ты тут поделаешь?
Эсэсовец постоял еще немного, старательно изображая, что в
приступе тяги к высокой эстетике любуется пейзажем, потом заорал во всю глотку:
– Обед, кацетники! Жрать!
И предусмотрительно отступил подальше от того места, где по
пологому откосу обычно и выходили из котлована, чутко напружинился. Рядом
появился Вилли с овчаркой на поводке. Это Рудольф откровенно сачковал, не хуже
кацетников, а Ганс с Вилли к службе относились со всем рвением, подловить их
нечего было и пытаться…
«Полосатики» живенько потянулись к откосу, напутствуемые
бравыми воплями Ганса:
– Лопаты не бросать, мать вашу! Сколько долблю? В землю
втыкайте аккуратненько, друг возле дружки! Кому говорю, жопа лысая? Швайн! Дома
лопату тоже кидаешь где попало? Да не ты жопа лысая, а вон та, которая еще и
пузатая! Швайн!
– Ферфлюхтер хунде, цум тойфель! – поддержал его Вилли,
демонстрируя тем самым не в пример большую интеллигентность. – Абер шнель!
Овчарка тоже вносила свою лепту, гавкая и дергаясь на
прочном плетеном поводке. Намордник у нее был основательный, но лаять не мешал.
– По бригадам разбивайсь, по бригадам! – орал
Ганс. – Что вы мне стадом претесь? На митинг вышли, что ли? Вы в лагере
или где? Первая бригада, пошла! Порядок соблюдать, а то без обеда вмиг оставлю!
Первая пошла, вторая готовится!
Насчет обеда, конечно, было сказано чересчур цветисто – не
заслуживала полуденная жратва столь высокого названия. Вся она, вся до единой
пайки, умещалась в пластиковом пакете с яркой картинкой, такие в любом магазине
стоили штуку и рвались, стоило туда запихать что-то посолиднее полудюжины
бутылок пивка. Паскуда Фриц, удобно рассевшийся на прибитой к двум пенькам
толстой доске, конечно же, опять выбрал картинку отнюдь не случайно – на пакете
красовалась грудастая блондинка, имевшая на себе из одежды лишь белую маечку,
да и то мокрую до полной прозрачности.
Пока «полосатики» подравнивались, добиваясь согласно
правилам идеальной шеренги, Фриц поигрывал здоровенным охотничьим ножом с
наборной рукояткой из березы и жизнерадостно ржал:
– Хороша кукла, доходяги? А ведь стебет кто-то, это уж как
закон. Да вы не чинитесь, взяли и спустили в штаны заместо десерта, дело
житейское… Ну, стали? Номер один, шаг вперед! Держи пайку. Дома, поди, такой
роскоши и не видывал?
Оружия при нем не было – черные научены горьким опытом,
кто-то однажды завладел пистолетом раздатчика, хотя того и страховали
охранники. Ну, а нож отбирать бессмысленно, что ты с ним в данной ситуации
будешь делать?
Фриц сноровисто пластал буханки на четвертушки, а колбасу
резал на глазок, сохраняя лишь минимум справедливости. Впрочем, у него и
четвертушки получались безнадежно далекими от симметрии. Кто-то, как всегда,
уныло ворчал, зная, что ничего этим не изменит, а Фриц, опять-таки, как всегда,
столь же рутинно отругивался:
– Я вам, бля, не ювелир, нехер изощряться тут…
– Ну ты уж вовсе обнаглел! – возмутился Синий,
получивший особенно куцый колбасный обрубок.
– Я что, себе экономлю? – лениво фыркнул Фриц. –
Меньше сожрешь, товарищам больше достанется. Солидарность у тебя где?
Синий сквозь зубы и в рифму коротко объяснил, где в данном
случае находится эта самая пресловутая солидарность, но больше спорить не стал
– все равно бесполезно. Отошел развинченной походочкой, сел под кедром и
брезгливо принялся обдирать кожицу со своего обрубка. В этом весь обед и
заключался – четвертушка буханки и кусок скользкой, синюшно-бледной ливерной
колбасы. Не просто обед, а еще и ежедневная лотерея – благодаря Фрицеву
раздолбайству. Поневоле это превращалось в событие, каковыми здешняя жизнь была
чертовски бедна: кусок побольше – нешуточный повод порадоваться, кусок поменьше
– соответственно, повод для грусти. Классический лагерный набор впечатлений.
Согласно апологетам жанра.
Когда все три бригады получили небогатую жратву, Фриц потряс
опустевшим пакетом:
– Уркаганы, никому не надо? Глядишь, вечерком и подрочите,
на ляльку глядя.
Никто на него не обратил внимания – и эта хамская шуточка
давно приелась, Фриц был субъектом ограниченным, не способным на полет
творческой фантазии.
Каким бы убогим обед ни был, а схарчили его быстро – не тот
случай, чтобы привередничать. Зато с послеобеденным отдыхом обстояло совершенно
иначе – полагался целый час, и они вольготно развалились на прогретой солнцем
земле, вытащили «Приму», к которой тоже успели поневоле привыкнуть. Разумеется,
местный эстет и сноб Володя Василюк, как обычно, потреблял майскую «Приму» не в
ее первозданном виде, а старательно умял в трубку табачок из двух сигарет.
– Ну прям как товарищ Сталин, – громко сообщил Синий в
пространство, ни на кого не глядя.
Василюк фыркнул, дернул щекой со здоровенным и багровым
родимым пятном, не уступавшим тому, что украшало лысину последнего генсека. Со
стороны Синего это была чистейшей воды издевательская подначка, поскольку
Сталина Вова как раз и не любил, будучи патологическим демократом, а потому
разобиделся не на шутку, хоть и старался этого не показывать. Чтобы свое
хамство еще более усугубить, Синий, перед тем как растянуться в непринужденной
позе, словно бы невзначай расстегнул донизу полосатый бушлат. На груди у него
красовалась церковь с немалым числом куполов – а вот пониже левого соска как
раз и синел выполненный с большим сходством профиль Иосифа Виссарионовича. «Под
легендарного канает наш блатарь, – лениво подумал Вадим. – Никак он
не мог сидеть при Сталине, даже пацаном не мог, года не те, не стыкуется…»
