Когда он добрался до своего барака, ни у проволоки, ни у
сортира уже не было работяг – кончили дело и убрались. Только у ворот имело
место непонятное оживление, там кто-то, судя по крикам, качал права, орали в
три голоса. На веранде, прислонившись к столбу в расслабленной позе, торчал
Синий и, похоже, с живым интересом к этим воплям прислушивался.
– Что это там? – спросил Вадим, вытаскивая сигарету –
картонная коробка с «Примой» стояла в кухне, и он прихватил пару пачек, благо
никому не придет в голову считать.
– А это наша Маша разоряется, – охотно сообщил
Синий. – Не выдержал-таки горячий восточный человек Диван-Беги,
вдохновился моим примером и решил установить Машку раком. А та в шум и вопли,
всю харю Дивану расцарапала, сейчас вертухаям жалится на притеснения… Где же
это вы гуляете, мой друг? – он подошел вплотную и шумно втянул ноздрями
воздух. – Сукой буду, несет от вас алкоголем и бабой…
– Да так, тут это… – промямлил Вадим.
– Понятно. Объяснил толково… Слушай, а посторонним туда не
просочиться? Откуда ты грядешь?
– Да нет, в общем. Такая игра… – отчего-то не хотелось
выдавать подземный ход, словно это его обесценивало.
– Понятно, – повторил Синий не без сожаления. –
Ладно, каждый устраивается, как может, что тут скажешь… Ага, примолкли что-то.
Не вернется Машка на нары, чует мое сердце, вот Визирь огорчится…
Василюк, действительно, в барак больше не вернулся.
Глава 4
Сюрприз на всю катушку
Он не то что открыл глаза – прямо-таки вскинулся на нарах,
отчаянно моргая, разбуженный невероятной какофонией. Рядом ошалело ворочали
головами Браток и Доцент.
Грохот происходил от опрокинутого бачка с питьевой водой, по
которому что есть мочи лупил верзила в черной форме, надрываясь так, будто
хотел сообщить о начале всеобщей ядерной войны. Он колотил по бачку какой-то
длинной железякой, потом заорал, надсаживаясь:
– Подъем, козлы! Все на аппель!
Продравши, наконец, глаза, Вадим обнаружил, что эсэсовец абсолютно
незнакомый – определенно из новых. От удивления и неожиданности даже не было
желания и времени возмутиться как следует. Таких сюрпризов охрана здесь еще не
выкидывала.
– Тебе делать нехрен, мудило? – громко возмутился
Браток. – Охренел?
– Все на улицу! – орал эсэсовец как ни в чем не
бывало. – До трех считаю! Раз, два…
– Два на ниточке, два на спирохете… – заворчал Браток.
Эсэсовец одним движением выдернул из кобуры огромный
револьвер, оскалившись, махнул им в воздухе:
– Три! Ну, предупреждал…
Выскочил на веранду, исчез из виду, так что в поле зрения
остававшихся в бараке была лишь рука с оружием, – и один за другим
оглушительно захлопали выстрелы. Кто-то завопил истошным голосом – глаза
моментально стало щипать, потом резать, словно в лицо кинули пригоршню песку,
дыхание перехватило, градом покатились слезы. Бахнули еще два выстрела,
охранник заорал:
– На улицу, мать вашу!
Но они уже без команды хлынули наружу – полуослепшие,
сгибаясь, кашляя и отчаянно отфыркиваясь, сталкиваясь в дверях, отпихивая друг
друга, босые, кое-кто в одних полосатых штанах.
Вадим вдруг получил по спине так, что на миг оборвалось
дыхание, шарахнулся в сторону, сквозь заливавшие глаза потоки слез разглядел
два силуэта, махавших дубинками с невероятной скоростью. Сзади кто-то заорал
благим матом – по воплю и не определить кто. В следующую секунду мощный пинок
придал ему нешуточное ускорение, и он, ничего не соображая, кинулся в
противоположную сторону, чтобы только спастись от хлещущих ударов. Несся
босиком, плача, кашляя и отплевываясь, борясь со спазмами рвоты.
Тут же и вывернуло – качественно, наизнанку. Теплая жидкость
хлынула на босые ноги, но вскоре, как ни странно, полегчало. Он удержался, не
стал тереть глаза руками, и оттого оклемался быстрее остальных. Обнаружил, что
стоит на полпути от барака к аппельплацу, метрах в пяти позади перхают, плачут,
шатаясь и слепо тыкаясь в стороны, соседи по бараку, одним махом заброшенные,
как и он, в какой-то невозможный кошмар. На секунду мелькнула шизофреническая
мысль, вызванная, надо полагать, тем, что он до сих пор не очнулся
окончательно. Показалось вдруг, что грянула неведомая, фантастическая
катастрофа, время лопнуло, как в импортном ужастике, как-то не так его
замкнуло, и они все провалились в прошлое, в самый что ни на есть настоящий
концлагерь, вокруг орут и хлещут дубинками взаправдашние эсэсовцы… Мысль эта
пронзила его столь леденящим ужасом, что тело на миг показалось деревянным,
чужим. Но сзади уже набегал верзила с занесенной дубинкой, и Вадим, не пытаясь
больше думать и анализировать, метнулся вперед, к аппельплацу. Следом с матами
гнали остальных.
Мотая головой, стряхивая последние обильные слезы, он все же
не на шутку обрадовался, обнаружив, что вокруг все так и осталось
п р е ж н е е – знакомый аппельплац, подновленная
трибунка, бараки, сосны, проволока…
На плацу висела та же жуткая матерщина – и обитатели двух
других мужских бараков, и все женщины уже были тут, точно так же, как давеча
Вадим, бестолково шарахались туда-сюда с отупевшими от ужаса лицами, а рослые
эсэсовцы равняли строй пинками и взмахами дубинок, слышались противные, глухие
удары резиновых палок по живому, и погода, что ужаснее всего, стояла солнечная,
прекраснейшая…
Происходящее просто-напросто не умещалось во взбудораженном
сознании, а вот думать нормально как раз было и некогда. Казалось, весь
окружающий мир состоит из матерящихся черных фигур, вокруг порхал тяжелый вихрь
дубинок, ударявших всякий раз в самый неподходящий момент.
Басистый собачий лай, суета, ругань…
И вдруг, неким волшебством, все успокоилось, угомонилось,
обрело жутковатый порядок. Оказалось, двойные шеренги уже выстроились на плацу,
каждый стоял на своем месте, как вбитый в стенку гвоздь, приутих гам, улегся
вихрь дубинок – только там и сям, справа, слева, сзади еще перхали, фыркали, отплевывались.
– Ауфштейн! Ауфштейн, швайне!
Наконец, шеренги застыли в предписанной неподвижности.
Вадим, не поворачивая головы, стрелял глазами туда-сюда, пытаясь разглядеть все
сразу. Картина была новая, небывалая, во всех смыслах неприятная. Мельком он зацепил
взглядом смертельно испуганную мордашку супруги, но такие мелочи сейчас не
интересовали. Лицом к заключенным, спиной к трибунке вытянулась цепочка
эсэсовцев – не меньше десятка, рукава засучены по локоть, почти сплошь новые
морды, не считая Вилли и Ганса-Чубайса, скалившегося шире всех. Исчезли прежние
«шмайсеры» – раздобытые на какой-то киностудии, пригодные исключительно для
пальбы холостыми – черномундирники, приняв позы из ковбойских фильмов, держали
напоказ ружья-помповушки, а один красовался с коротким автоматом, новеньким на
вид. Исчезли «вальтеры» и «парабеллумы», купленные опять-таки на
киностудии, – из расстегнутых кобур торчали светлые и темные рукоятки
газовых «Айсбергов», на запястье у каждого охранника висела длинная черная
дубинка. Крайний слева держал на толстом плетеном поводке огромную кавказскую
овчарку, ярко-рыжую, прямо-таки чудовищных габаритов, пес хрипел и таращился на
шеренгу так, что оказавшемуся в первом ряду Вадиму стало не по себе – еще более
муторно, если это только возможно.
