Славка впервые увидел ее буквально через полчаса после встречи с братом. Дубрава продолжала еще сидеть на коленях Епифана, одной рукой нежно обнимала его за шею, другой робко, ласково гладила его бороду, которая – о чудо! – впервые имела вид причесанный и ухоженный. Обычно бойкий спецназовец застыл, как соляной столб, и лишь спустя пару минут, очнувшись благодаря стоящему рядом Миньке, который принялся нетерпеливо дергать за Славкин рукав, наконец пришел в себя и хриплым шепотом выдавил:
– Да с нее только иконы рисовать.
– С кого? – не понял поначалу Минька, но, даже разглядев, куда уставился его старший товарищ, остался равнодушен, заметив из вежливости: – Да, красивая, – и ляпнул: – Из нее Мария Магдалина хорошо получилась бы, да? – И выжидающе уставился на Славку. Тот весь побагровел от такого сравнения, но сдержался и только буркнул с глубокой обидой в голосе:
– Дурак. Сам ты... – И, не желая больше говорить, только махнул рукой, поднимаясь к князю на крыльцо, чтобы попрощаться перед отъездом на ратную учебу.
– А чего я сказал-то? – возмутился Минька, но, заметив, что Вячеслав обиделся на его безобидное замечание так сильно, что даже не хочет с ним разговаривать, пошел на попятную: – Я же ничего такого не хотел. Ты что? Просто я из Библии одно ее имя и знаю, – он сделал паузу, но, не услышав ответа, тут же продолжил виновато: – А она что – некрасивая?
– Ты что – дурной? Разуй глаза-то – это ж краса неземная.
– Да я не про нее, – досадливо отмахнулся Минька. – Я про Магдалину.
– Не знаю, – пожал плечами Славка. – Наверное, красивая.
– Ну вот, – удивился Минька. – И святая. Она же святая? – И вновь требовательно дернул в ожидании ответа Славку за рубаху.
Тот повернулся и жалостливо – ну что с несмышленыша взять – пояснил:
– Святая, конечно, только вначале проституткой была. А ты сравнил с нею... Эх, – укоризненно вздохнул он напоследок и продолжил свое восхождение по лестнице. Минька поначалу опешил от услышанного, затем резво взбежал на самое крылечко, обгоняя товарища, и, повернувшись к нему лицом, просительно произнес:
– Не сердись. Понимаешь, я ведь из всех этих святых женского пола только одно имя и слышал, потому и сказал. Я же не знал, чем она вначале занималась. А так, конечно, разве ж это ей подходит. Да и куда ей, – и, видя, что лицо Вячеслава вновь посуровело, а брови снова гневно нахмурены, и стало быть, он, Минька, опять что-то не то ляпнул, заторопился с объяснениями: – Она же прямо совсем другая. Я это имел в виду. Такая вся не от мира сего, – и добавил, подумав: – Одухотворенная, – затем, ищуще заглядывая в глаза, вновь попросил: – Не злись, а? Расстаемся ведь.
– То-то же, – буркнул Славка и хмыкнул насмешливо, передразнивая: – Одухотворенная... Да с нее Богородицу писать надо. Это ж Сикстинская мадонна, а ты ее с Магдалиной сравниваешь. Ладно, мир. Чего с остолопа возьмешь, – и в знак того, что конфликт исчерпан, дружелюбно хлопнул по протянутой ладошке Миньки, пояснив: – И впрямь, не ругаться же нам с тобой на прощанье. Пошли, Кулибин, а то я с князем нашим проститься не успею, да и дружина, поди, меня заждалась давно.
Всего этого Константин не видел – был занят очередной воспитательной беседой со своей дражайшей супругой, которая углядела в приобретении новой обельной холопки очередное покушение на священные устои христианского брака.
– И кого купил-то, – злобно шипела она, как растревоженная гадюка. – Ни рожи, ни кожи. Одни кости, будто дней восемнадцать не кормлена. И хоть бы чуток стыда в глазелках бесстыжих засветилось, так ведь нет же. Ах ты кобель поганый! – не выдержав, заголосила она во весь голос.
«Надо же, оказывается, восемьсот лет назад точно так же неверных мужей обзывали, – лениво размышлял в это время Константин, спокойно глядя на багрово-красную от гнева супругу. – И вправду нет ничего нового под луной. Вот только одно непонятно: зачем тот, первый Константин вообще на ней женился. Неужели она когда-то была ну пусть не красавицей, но хотя бы чуточку симпатичной?!» Он попытался представить ее юной, тоненькой и привлека... тьфу ты, чертовщина какая-то примерещилась, причем видение было еще страшнее, нежели стоящий перед ним оригинал.
Надо ли говорить, что приход Славки с Минькой был воспринят им с огромной радостью и со столь же огромной досадой со стороны княгини. А потом, уже в светлицу, ворвался взволнованный Епифан и, бухнувшись на колени, в присутствии всех принес ту самую торжественную клятву верности.
«А почему же в памяти вдруг всплыла, да еще во всех подробностях, та встреча? – вдруг подумалось ему. – Только лишь из-за клятвы? Да нет. Я ведь и до нее ничуть не сомневался в преданности своего стремянного. Тогда почему? – и почти тут же пришел правильный ответ: – Да из-за сюрприза. Тогда он удался и сейчас тоже должен. Только впервые это слово у меня будет в кавычках. Но это неважно. Плохо другое. Рядом ни одного человека, на которого можно положиться целиком а полностью. Только Епифан. Но справится ли он?»
Усугубляло ситуацию и то, что с другого бока Константинова жеребца, совсем рядом, скакал Онуфрий, Вести откровенный разговор в таких условиях было бы безумием. Некоторое время все трое скакали молча. Затем, спустя минут десять, князю помогла случайность. Заслышав пьяные голоса со стороны обоза, вовсю распевающие какую-то веселую песню, боярин тихо прошипел:
– Не удержались, поганцы, – и обратился к Константину: – Дозволь, княже, я им задам?
– Валяй, да пропиши как следует, чтобы пусть не на всю жизнь, так хоть на пару дней запомнили! – крикнул князь ему вдогон, в душе благословляя этих так вовремя напившихся средневековых алкашей, и тут же жестом призвал Епифана придвинуться еще ближе. Тот послушно склонил голову в ожидании приказа.
– В Рязань скачи. Прямо сейчас, – Константин говорил сквозь зубы, вполголоса, опасаясь, как бы кто-нибудь третий не услышал. – Только отсюда постарайся незаметно исчезнуть. Договорись в том посаде, что ближе к Исадам, с кем-нибудь победнее. Пусть завтра, как солнце на три пальца над землей приподнимется, он свою избушку подожжет. За убыток сразу заплати, с лихвой. И чтоб дыма побольше было, желательно черного, дабы издали виднелось, а сам на рассвете скачи в Исады. Да постарайся поспеть так, чтобы, когда ты в шатер наш ворвешься, где мы все сидеть будем, там все уже полыхало.
– Не понял я чего-то, княже? – недоуменно уставился на него Епифан. – Зачем избу-то палить?
– Все потом поясню. Завтра. А сейчас делай, как я сказал. Главное – много дыма. Да и в шатре ори во всю глотку: «Рязань горит» – и ничего больше. Спрашивать станут – скажи, ты вдали от города скакал, ничего толком не видел, только дым густой и черный.
– Да для чего все это? – не унимался стремянной.
– Потом расскажу. Только помни, что это очень важно. Может, от этого моя жизнь зависит.
Последних слов Епифану хватило с лихвой. Коли жизнь господина от этого дела зависит, так тут и спрашивать больше нечего. Ради своего князя Епифан был готов не то, что домишко в посаде, а и всю Рязань спалить. Не говоря больше ни слова, стремянной начал потихоньку-полегоньку придерживать лошаденку, пока не отстал окончательно, затерявшись в толпе воев.
