Завидев ее, сотник даже присвистнул. Некоторое время он, ни слова не говоря, только бурчал себе под нос что-то невнятное. Затем пора напряженных раздумий сменилась робким вопросом, направленным даже не к князю, а скорее к самому себе:
– А может, ошибся старик? Чай, в годах уже немалых. По старости, по дряхлости, не разобравши толком, взял да нацепил кому ни попадя. Хотя чтоб Всевед, да вдруг ошибся... – Он вновь хмыкнул, не зная, как решить неразрешимое, и, наконец, поинтересовался у князя: – А долго ли он лечил тебя?
– Первый день и вовсе не отходил, – коротко ответил Константин, которого несколько озадачило такое странное поведение своего собеседника. – Точнее, всю ночь и весь день, – уточнил он. – Да и потом варил что-то все время.
– А посох его с ним был? Видел ли ты его?
– Так им он меня и лечил поначалу. Только странно как-то. К груди приставил и... – дальше рассказывать Константин не стал. Мало ли что кому в бреду померещиться может. Потому и оборвал он свою фразу на полуслове.
Изумлению сотника и вовсе не было предела. Он то покачивал головой, то тряс ею, то хмыкал недоверчиво, то принимался тереть свой шрам – словом, вел себя как человек, которому сообщили такое, чего не могло быть, но чему все-таки надо поверить, потому что имелись весомые доказательства этакого чуда.
Еще раз с видимым сожалением на лице он обернулся в сторону оставшейся далеко позади дубравы и протянул вполголоса:
– Дела-а.
Какое-то время они ехали молча. Наконец Стоян решился и спросил:
– А ведомо ли тебе, что означает эта вещица?
– Ну-у, – протянул Константин неуверенно. – Я так мыслю, что Перуна.
– Мыслит он, – передразнил его сотник, затем еще раз опасливо оглянулся на отряд, безмятежно скачущий на небольшом отдалении, и заговорщически извлек из-за пазухи аналогичную фигурку на точно таком же кожаном шнурке. Впрочем, имелись у них отличия: руки Константиновой фигурки были сложены на груди, будто в молитве, а у Стояновой опущены вниз и прижаты к бокам.
– Это знак тайного братства. Братства Перуновых детей. Потому и помстилось мне поначалу, будто Всевед маху дал, на братоубийцу знак этот нацепил. А когда ты про лечение посохом сказал, уразумел я, что никакой промашки здесь нет, – пояснил сотник, тут же убирая свой амулет назад, под рубаху. Константин незамедлительно последовал его примеру, поинтересовавшись:
– Одно тогда неясно. Разве туда, ну, в это Братство, вступают не по собственной воле? Ведь моего согласия никто не спрашивал.
– Смотря какой знак, – отозвался Стоян. – Заметил отличку от моего?
– Руки?..
– Точно. Я гляжу, око у тебя приметное, – похвалил его сотник. – Так вот, ежели они к груди прижаты, как на твоем, то ты еще не считаешься вступившим в Братство. Всевед такой знак на моей памяти только раз единый и давал. Означает он, что хоть сам носитель знака и не вступил еще в Братство наше, однако чист душой, светел мыслями и нуждается в помощи, которую ему любой, в Братство входящий, обязан оказать. После, когда нужда пропадет, Всевед этот знак с тебя снимет, а уж там тебе самому решать – вступать в наше Братство или нет. Обычно он другой знак дарует, но тот простой вовсе и больше на полено похож. И тут я уж сам решаю – помочь или как.
– А твой?..
– Мой гласит, что я уже в Братство вошел. Стало быть, ежели душа моя запачкается или злое что-либо учиню, то всего один день и проживу после этого. А может, и того менее. Словом, следующего восхода солнца мне уже увидеть не доведется.
– Ого, – покачал головой Константин. – А что с посохом?
– Это не простой посох был. Сила в нем великая сокрыта.
– Ну, еще бы, – не стал спорить Константин. – У меня на что раны тяжелые, а к утру уже рубцеваться начали.
– Тому и дивуюсь, – откликнулся сотник. – Будь ты вправду Каином, Всевед к тебе вовсе не притронулся бы.
– А я почти все время в беспамятстве лежал, – уклончиво заметил Константин.
– Неважно это. Всевед все едино учуял бы. А не он сам, так посох свое дело сделал бы.
– Это как? – не понял Константин.
– А так, – пояснил сотник. – Был человек и нет человека. Вмиг живота бы лишил. Сила в нем покрыта, от самого Перуна полученная. К тому ж приложил он его к тебе когда?
– В Перунов день, – ошарашенно ответил Константин. Надо же, оказывается, дед ему еще одну проверку на вшивость устраивал, а он-то думал, что это для лечения необходимо.
– Вот, – удовлетворенно заметил Стоян. – А в этот день у него сила и вовсе, страшно сказать, какая могучая. От тебя бы одни угольки остались в одночасье, ежели бы ты пусть и не сам задумал злодеяние на братьев своих, но хоть чуток поучаствовал в том.
– Но я все равно убивал в тот день, – возразил Константин. – Того же Кунея, к примеру, да и не только его.
– А вот это как раз не важно, – досадливо отмахнулся сотник. – Ежели за правое дело да в честном бою, Перун прощает. – Он криво усмехнулся. – Наши боги – это не Христос. Другую щеку подставлять не посоветуют... и правильно. За добро драться надо. Ударили по левой, а ты его в ответ, да так, чтоб не разогнулся. Оно по-нашему.
– Тут я согласен, – выразил солидарность в этом вопросе Константин и напомнил: – Вон уже Рязань показалась, а ты еще ни с кем из моих воев не поговорил.
– А для чего? – удивленно воззрился на него Стоян.
– Чтобы точно знать, правду я тебе рассказал или нет.
– Я и так знаю. Куда уж точнее, – отмахнулся сотник досадливо. – Ты мне лучше вот что скажи. Ежели отпущу я тебя сейчас, то ты до Ожска добраться... – не договорив, он тихо выругался, мрачно глядя налево.
А там показался и уже был хорошо виден довольно-таки крупный – не меньше сотни, а то и полторы – отряд, во весь опор скачущий им наперерез.
– Это вои Глебовы из-под Пронска возвращаются, – хмуро пояснил он Константину. – Не успеть тебе. Даже если я всех своих положу, все едино – не оторваться.
– Пусть будет, как будет, – согласился Константин. – Об одном прошу – людям моим по возможности участь облегчи. Они же не повинны ни в чем.
Стоян с уважением поглядел на князя.
– Тебе о себе ныне думать надо в первую голову, – заметил он все же.
– Обо мне князь Глеб позаботится, – невесело усмехнулся Константин. – А вот о них...
– О них тоже, – буркнул сотник. – У него в порубах места много. Там им и перина пуховая будет, и песни веселые, ежели Стожара попросят.
– Так гусляр жив? – встрепенулся Константин.
– Жив, – сумрачно подтвердил Стоян и уточнил: – Пока жив. – Впрочем, он тут же попытался приободрить князя: – Да ты не горюй. Перун нас в беде не оставит.
– Почему нас? – не понял Константин.
