По левую руку от него ехал совсем молодой – не больше восемнадцати лет – юноша. Изрядно посеченная бронь, особенно на груди, красноречиво повествовала, что кланяться вражеским стрелам он не приучен, а в кровавой сече вряд ли даст кому спуску. И вместе с тем было заметно, что держаться на коне он обучился совсем недавно, хотя и немало усвоив за это короткое время, но все равно не успев достигнуть той степени совершенства, которой обладает опытный наездник, умеющий, не касаясь поводьев, одним легким движением ног повернуть лошадь в ту или иную сторону, заставить встать как вкопанную на месте, ускорить или замедлить движение.
Именно поэтому на него искоса, скрывая искорку усмешки, поглядывал другой всадник, сопровождающий седобородого Ратьшу по правую руку. Сам-то он держался на коне совершенно свободно, при этом даже не имея под собой седла, не говоря уж о стременах, которые с успехом заменяли ему собственные ноги. Слегка кривоватые, оттого что обладатель их впервые был посажен на коня в трехлетнем возрасте, после чего слезал с него не чаще одного-двух раз в неделю, они крепко сжимали бока приземистой мохноногой лошади, управляя скорее автоматически, повинуясь рефлексам, выработанным давным-давно.
Так пловец не задумывается, какое именно надлежит сделать в следующий миг движение его правой руке, а затем левой и как в этот момент должны вести себя его ноги. Вместо этого он просто плывет, думая о совершенно посторонних вещах. Всадник справа от Ратьши тоже не задумывался, он просто ехал.
Старенькая пропыленная одежонка его, обычная для любого степняка – халат да простые кожаные штаны, – никак не гармонировала с дорогой саблей искусной работы. Рукоять ее была богато изукрашена хитро сплетенными золотыми нитями. По одному только взгляду на нее, на не менее красивый и дорогой кинжал, висевший у пояса и отделанный серебром, не говоря уж о кольчуге, отливающей благородным светлым стальным блеском при последних лучах заходящего солнца, становилось ясно, что место этого воина только в ханской юрте.
Половец был крещен еще при рождении, хотя по-прежнему предпочитал степного шамана и его гадание на бараньих лопатках, после которого и принимал решение в любом затруднительном случае. Мать его, старшая сестра боярина Хвоща, и настояла на том, чтобы он был назван христианским именем Даниил.
Его отец – хан Кобяк уже в юные годы неохотно ходил в набеги на русские земли, предпочитая действовать исключительно в союзе... с другими русскими князьями, которые оружием пытались решить свои имущественные споры. Таким образом, он не только терял много меньше воинов, чем его более неразумные соседи, но, как это ни странно, имел добычи не меньше, чем они. Пока русские дружины ожесточенно рубились друг с другом, он со своей дикой ордой вламывался в одно из крыльев войска неприятеля, подавляя его огромным численным преимуществом и неистовым натиском, после чего первым прорывался к вражеским обозам и вволю грабил их, не дожидаясь окончания битвы. Таким же путем шел и его любимый сын Данило Кобякович. К тому времени его орда была уже одной из самых сильных в приволжских степях.
Это именно он должен был прискакать в Перунов день после полудня для вящей уверенности в том, что задуманное убийство рязанских князей не сорвется. «Не моя вина, что князь Глеб затеял все намного раньше намеченного срока», – пояснил он, когда увидел, что подоспел лишь к шапочному разбору, явно намекая на то, что добычей надлежит делиться. Победитель не поскупился, богато одарив половца и пригласив его погостить в Рязани через недельку-другую.
К тому времени, предполагал Глеб, он успеет до конца разобраться со всеми семьями убитых князей, выгнав их жен и малолетних отпрысков за пределы Рязанского княжества, а ежели кто встанет против, то тут как раз и подоспеет Данило Кобякович. О здравии же князя Константина Глеб отозвался туманно, пояснив, что, получив тяжкие раны, его брат был немедля увезен к лекарям в Рязань. Это было единственным, что омрачило в тот день настроение молодого хана.
Они долго пировали в тот вечер, а затем наутро распрощались. Рязанский князь отчего-то торопился к себе во град, половецкому же хану спешить было некуда. После расставания с союзником он еще долго любовался видневшимися вдали маленькими домиками села Исады, казавшимися крошечными серыми коробочками, и лениво размышлял, а не подскочить ли быстренько туда и не взять ли добычу и полон, но затем передумал, резонно рассудив, что после такого вероломства навсегда утратит дружбу и доверие не только Глеба, но и его брата, то есть потеряет намного больше, чем смог бы приобрести, разграбив село. Кроме того, его родная сестра Фекла была замужем за князем Константином, а ссориться со своим шурином он явно не желал, питая к нему почему-то чувство самой искренней симпатии.
Жена князя Владимира, отца Глеба и Константина, была тоже половчанка, приходившаяся родной сестрой еще одному хану – Кончаку, чей сын, Юрий Кончакович, правил ныне соседним, не менее могучим родом. Всю свою южную степную кровь она щедро выплеснула в детей. Особенно много досталось ее первенцу, названному в честь деда Глебом. А вот последыш, князь Константин, оказался похожим на своего батюшку – светловолосый, светлокожий, и даже с отцовскими же голубыми глазами.
Казалось, логичнее было бы, если бы Данило Кобякович тянулся к схожему с ним лицом и фигурой Глебу. Ан не тут-то было. Притягивал его внешне во всем противоположный Константин. И в борьбе молодецкой самая большая радость у Данилы была шурина одолеть. И в скачках именно Константина обогнать. И на пирах больше его выпить, что, впрочем, никогда не удавалось. И в остальном главное было – не Глеба, а брата его опередить. При всем том Данило не переставал восхищаться крепким русобородым красавцем князем и никогда не расстраивался после проигрыша. Именно потому он вновь загрустил, сожалея о его ранах, и в обратный путь направился молча, без обычного своего веселья.
Стон, послышавшийся из густых зарослей придорожной травы, был тихим, и, возможно, за веселым разговором никто бы его и не услышал, но на сей раз все степняки за редким исключением, подражая своему предводителю, ехали молча, и этот стон прозвучал слишком явным диссонансом топоту конских копыт. Спустя миг он повторился, и тогда двое всадников, которые были ближе всего к источнику постороннего шума, свернули в сторону и вскоре приволокли раненного в спину лучника.
То и дело задыхаясь от острой, колющей при каждом вздохе, боли – стрела, пройдя меж ребер, чуть ли не насквозь прошила правое легкое, – лучник поведал, что он из воев князя Константина и прикрывал его бегство от погони Глебовых дружинников. Ничего не поняв, но почуяв что-то неладное, Данило приказал расспросить лучника подробнее. Чтобы тот хоть на короткое время пришел в себя, подручные хана влили в глотку умирающего чуть ли не полмеха хмельного меда, который их хан уважал ничуть не меньше перебродившего пенистого кумыса или араки. Лишь на несколько мгновений русский воин пришел в себя и чуть более связно изложил то, что произошло накануне, после чего скончался.
Данило посуровел лицом и, ни слова не говоря, повернул коня назад, к месту недавнего пиршества. Приказав заново разбить юрты, он повелел обшарить всю местность в округе, найти раненых воинов и со всевозможным бережением привезти их к нему, обещая щедро вознаградить удачливых в поиске. Покорные хану половцы рассыпались по степи и спустя пару часов доставили утыканного стрелами, но еще живого Козлика. Появившийся по зову хана половец, сведущий в искусстве исцеления, долго и сокрушенно цокал языком, опасаясь даже прикоснуться к умирающему уруситу, и никак не мог решить, с чего начать. Все три раны были опасны, но одна стрела, впившись жалом под самое сердце, казалась самой страшной. К ней, мысленно попросив у степных богов удачи, он и приступил первым делом. К собственному удивлению лекаря, через несколько часов, после того как со всевозможной осторожностью были извлечены все три стрелы, а раны промыты, смазаны дорогим арабским средством и хорошо забинтованы, русский воин все еще продолжал жить.
