Эйфория от созданного своими руками давала силы, и работа на строительстве дома спорилась. За лето я поднял первый этаж, и мне нужно было перекрыть оконные проемы. Работавший на самосвале одноклассник привез мне бетонные оконные балки. Они были килограммов под пятьдесят, и в принципе мне было под силу их поднять. Чтобы не сломать их, я аккуратно стаскивал балки с кузова, прижимал к себе и аккуратно опускал на кучу песка. Балки были совершенно идентичными. Все одинаковые. Кроме одной. Она лежала в кузове девятой и десятой, я схватил ее так же, как хватал предыдущие. Но недооценил свои силы, и это было моей ошибкой. Хотя, ошибкой бы я это не назвал: когда много работаешь со строительными материалами, с землей, с цементом, с песком, интуиция снижается. Монотонная механическая работа не давала возможности остановиться и почувствовать опасность, да и Мирозданию, видимо было угодно не дать мне ее почувствовать. Меня надо было менять, и, вероятно, это был единственный приемлемый и объективный для других и меня способ. Уже позже, в конце октября, когда я вышел из больницы, я измерил эту балку линейкой, она оказалась на четыре сантиметра шире обычных. Четыре несчастных сантиметра бетона, которые отправили меня на встречу с моими, как оказалось, многочисленными предками.
Я прижал ее к себе, еще не понимая, что вес для меня запредельный. Внутри что-то тихо щелкнуло, я опустил балку на песок. На какое-то мгновение мне стало нехорошо. Я присел, закурил сигарету. Отпустило. Разгрузил остальные балки и отправился домой – вечером мы с Женькой планировали ехать на озеро, погонять уток. Быстро проскочив сорок километров до заветного озера, накачали лодку и отправились в камыш. Я успел сделать два выстрела. На втором отдачу почувствовал не в плечо, как обычно, а в солнечное сплетение. Я положил на него руку, и тут мне стало нехорошо – не от боли, а от того, что я понял: кровь, капелька за капелькой уходила в полость желудка из лопнувшего сосуда. Стараясь не напугать Женьку, я сказал, что нам придется ехать домой.
– Почему?
– Да что-то желудок прихватило.
Мы сели в машину и поехали. Трасса пустынная, совершенно прямая. Я старался сохранить силы и не потерять сознание. Мне удавалось это делать, но поле моего зрения постепенно сужалось. У меня было ощущение, что схлопываются какие-то ставни-створки, и в результате я видел дорогу в каком-то маленьком квадратике. Но сил хватило.
Я приехал домой и сказал Наталье, чтобы вызвала скорую. Скорая приехала быстро. Меня как следует растрясли по пути в стационар. Страха не было абсолютно. Я знал, что не умру. Дежурный доктор долго не появлялся, потом он пришел и задал обычный вопрос:
– На что жалуетесь?
– На желудочное кровотечение. Мне срочно нужна аминокапроновая кислота.
– Так, ты не спеши. Врач здесь я. Сначала надо сделать гастроскопию.
– Доктор, а, может, сразу начнем терапию? Я не ошибаюсь.
– Ты кто? Таможенник? Вот там и командуй.
У меня не было сил объяснять, кто я и что я. Я сидел в палате, ждал, когда придет гастроэнтеролог. Мне очень резко стало плохо. Последнее, что я помню, это огромную лужу крови на белом кафельном полу и отдаленную суету, доносившуюся сквозь какую-то вату.
Стало тихо-тихо, и я увидел их. Они стояли плотной толпой, в два ручья: по левую руку – все ушедшие родственники по линии отца, по правую – по линии матери. Тех, кто был в первых рядах и кого я знал при жизни, я, естественно, узнал. Но и тех, кто дальше, я, как ни странно, тоже стал узнавать. Это были мои прямые предки, прапрапрабабушки и прапрапрадедушки, и их было много. Их было так много, что они заполнили все пространство с обеих сторон от меня и за спиной. И они все внимательно на меня смотрели. Взгляды их были наполнены интересом, любопытством и чем-то еще. Я все никак не мог понять, что именно их привело. Я не почувствовал ни любви, ни ненависти. Они стояли и смотрели, и в какой-то момент я понял, что они просто показывают себя мне. Смотри: мы были, мы есть, мы твой род, мы твой клан. Нас миллионы. Их действительно было очень много, представителей множества народов и наций. Это была мимолетная встреча, но она осталась в моей памяти на всю жизнь.
Я проснулся после операции. Третье сентября, на улице плюс тридцать, я лежу в реанимации, в ноздри мне вставили шланг с кислородом, в венах стоят катетеры. Медленно, капелька, за капелькой, мне вливают чужую кровь. Она смешивается с остатками моей, запуская процесс выздоровления и моего изменения. Об этом я думал в последнюю очередь, а пока мне хотелось дышать. Экскурсия легких была ограниченной, боли не было, если дышишь в полвдоха. Я оглядел палату. Рядом лежал молодой парень. Он еще не вышел из наркоза, но в отношении этого человека мне все стало ясным, как божий день: жить от силы пять часов. Веселая кудрявая голова второго пациента всем свои видом давала понять, что человек помирать не собирается. Вот какой интересный бедолага, подумал я, похоже приключений у него было много, не в первый раз в реанимации. Я тогда плохо контролировал свои мысли, и они лились каким-то тягучим потоком: «Странно, а чего так долго шла операция? Там делов-то – вскрыть, ушить сосуд и зашить. Чего они копались 5 часов? Стоп. Я ж в наркозе был, а помню. Наверное, анестезиолог держал на минимуме. Но все равно, не должен помнить. Ладно, потом разберемся».
Пришла симпатичная медсестра. На вопрос «Почему так долго оперировали?» эта простушка, решив, что я отчасти в курсе событий, что кто-то успел поделиться со мной информацией, ответила:
– Так иголку же уронили. Долго искали.
– Вот же ж! Интересно, они там больше ничего не забыли?
– Вроде нет.
Ох, как хочется вдохнуть побольше воздуха. Медсестра вколола какой-то наркотик. Я вздохнул во всю грудь и уснул. Проснулся от хрипа первого пациента. Он прохрипел и затих. Все, полетел парень по делам. Счастливой тебе дороги. Кудрявый уже очухался и повернул свой одуванчик в мою сторону:
– Что он там, готов?
– Да, надо бы медсестру позвать, а я только шептать могу.
– Я сейчас сам позову.
Кудрявый явно недооценивал свое состояние. Его тоненький шепоток – ссссестраааа! – не услышал никто, кроме меня. Я опять погрузился в какое-то дремотное состояние. Проснулся от металлического лязганья каталки. В палате нас осталось двое. Кудрявый был весел. Он получил свое очередное ножевое ранение. Второе за месяц. В нормальном-то состоянии он был страшным болтуном, а здесь, даже в состоянии, близком к обмороку, умудрился меня достать. Он задавал вопросы, а я не мог ответить. Каждый ответ – дополнительный вдох, а это больно. Я сказал ему: не спрашивай, лучше про себя говори.
Я засыпал – он говорил, я просыпался – он говорил. Он был отчаянным парнем. Первый срок – в армии, полтора года дисбата, потом еще. И причина всех его бед – личная конфликтность, в основе которой – борьба за справедливость. Вот и сейчас он тут лежит с отверстием в животе, полученным в борьбе за справедливость. Первые восемь часов после операции ко мне не пускали ни жену, ни детей, ни родителей – наверное, пытались отгородить от общения и эмоций. Но этот только что умирающий парень утомил меня до такой степени, что я попросил выписать меня в обычную палату. Мне сказали: там нет кислорода. Но здесь его тоже не было: этот болтун просто выжигал его напалмом своей энергии. Наконец, ко мне пустили Наталью. Она вошла и побледнела.
