— Астамур, Амра! Что случилось?! — не мог он понять причины горя, написанного на их лицах.
Астамур, кусая губы, обронил:
— Пропала Айша.
— Как?! — не мог поверить Гедлач.
Еще утром он слышал ее звонкий голосок. Острожная, благоразумная Айша не позволяла себе сделать лишнего шага. И здесь его обожгла страшная догадка. За последние дни из лагеря похитили пять девушек. Самой младшей едва исполнилось тринадцать. Страшась произнести вслух то, о чем подумал, Гедлач с робкой надеждой произнес:
— Может, задержалась в городе?
— Какой город?! Проклятые шакалы ее украли! — воскликнул Шмаф.
— Надо идти и искать, — не терял надежды Гедлач.
— Искали. Никто ничего не видел и ничего не слышал, — потерянно ответил Астамур.
— Так эти сволочи и скажут! У… — выругался Шмаф.
— И все-таки не будем терять надежды, — пытался как мог утешить несчастных родителей Гедлач и предложил: — Астамур, Асида, у нас остались лепешки, возьмите детям.
Они остались безучастны. Он развязал суму, и из нее на стол выпали несколько лепешек и мешочек с кукурузой. Никто не притронулся к ним. Общее горе заставило забыть о голоде. В ту ночь так никто и не уснул. Тяжелые вздохи мужчин и рыдания женщин не затихали до утра. Новый день не принес облегчения, Айша так и не появилась. Ее поиски в городе и расспросы земляков ничего не дали. Время шло, а вместе с ним все меньше оставалось надежды на то, что она найдется. Шмаф был прав: девушку украли в гарем, но туда дорога им была заказана.
Сам Шмаф в тот день и на следующий не выходил в город. Он спускался к морю и часами просиживал на берегу. Тоска камнем лежала на сердце, а оно звало в Абхазию. Старания друзей расшевелить его ни к чему не привели. Он был безучастен, с наступлением ночи забирался за ширму, а с рассветом снова брел к морю.
Его, как и тысячи других махаджиров, пожирала одна и та же неизлечимая болезнь — тоска по родине. Первыми она забирала мужчин. Одни, как Шмаф, медленно угасали и тихо уходили из жизни. Другие, подобно Джамалу, сами себе выносили приговор и ради куска хлеба резали ненавистных торговцев. Третьи сбивались в шайки абреков, чтобы рано или поздно умереть на штыках аскеров. Но находились и те, кто, презрев голод, болезни и смерть в зиндане, возвращались в Абхазию.
В то последнее для себя утро в Самсуне Шмаф Квадзба принял окончательное решение. Он встал раньше всех. Шорохи за перегородкой разбудили Гедлача. Они и скрежет металла насторожили его. Страшась непоправимого, он отдернул полог и замер. Черкеска, которую Шмаф хранил на черный день, пузырилась уродливым горбом на спине, а под ней судорожно сотрясалось тело.
— Шмаф!.. Зачем?! — отчаянный крик поднял всех на ноги.
Прошла секунда-другая, и в полумраке проглянуло изможденное лицо-маска. По впалым щекам Шмафа катились скупые слезы.
— Шмаф! Шмаф! — воскликнул Гедлач и бросился к нему. Его рука скользнула по спине, коснулась шеи, и на сердце отлегло.
— Я ухожу, — выдавил из себя Шмаф.
— Куда?! Зачем!
— Домой!
— Домой?!
— Да! Я… я не могу больше.
— Всем тяжело. Надо терпеть, — пытался отговорить его Гедлач.
— Не хочу! Мое сердце в горах, а не в этой турецкой помойке!
— Мое тоже в Абхазии, но…
— Я все решил! Подыхать, как собака, или гнить в тюрьме не собираюсь!
— Тебя поймают и убьют, — предостерег Астамур.
— Пусть попробуют! — воскликнул Шмаф и яростно сверкнул глазами.
— И все-таки подумай, — не оставлял надежды отговорить его Гедлач.
— Нет, здесь моя душа умирает. Я иду в Абхазию! Иду! — твердил Шмаф.
— Тогда поступай так, как велит сердце, — не стал больше отговаривать его Астамур и, достав со дна сундука отцовский кинжал, предложил: — Возьми, брат. Пусть он будет тебе верным другом по дороге домой.
Горестная гримаса исказила лицо Шмафа. Он преклонил колено и, приняв кинжал, окрепшим голосом произнес:
— Клянусь вам, что позор не покроет его! Клянусь, что он не заберет безвинной души! Я вернусь в Абхазию. Я верю, что придет время, и твои внуки, Астамур, примут этот клинок у моих внуков. Мы вернемся домой!
— Домой! Домой! — как молитву повторяли за ним Гедлач, Астамур, их жены и дети. И потом еще долго, пока за пеленой дождя не исчезла спина Шмафа, они провожали его печальными взглядами. В них теплилась робкая надежда. Надежда, которой суждено было сбыться спустя сто лет…
Проливной дождь грязными потоками заливал окопы и блиндажи, свинцовыми лужами расплескивался по воронкам, и конца ему не было видно. Разведывательно-диверсионная группа Алика Айбы делала все возможное и невозможное, чтобы выполнить приказ Владислава Ардзинбы. Третью ночь подряд она мокла на минном поле, но в душе разведчики благодарили природу за ее щедрый подарок. Перед ней оказались бессильны осветительные ракеты и натовская оптика, она стала «слепа» и «глуха». Грузинские часовые тоже не горели желанием высовывать нос из укрытий и надеялись на минные поля и сигнализацию.
К рассвету разведчики проделали первый проход в минном поле и заканчивали работу над вторым. Итальянские, советские и турецкие мины с коварными секретами оказались не самым тяжким испытанием. За время войны они успели повидать всякого, но то, с чем столкнулись на склонах Цугуровки, потрясло даже, казалось, не имеющего нервов Дизеля. Это было самое чудовищное поле смерти, на котором когда-либо ему, Алику и Кавказу приходилось бывать.
В сотне метров от своих окопов они натолкнулись на первые жертвы предыдущих атак и разведрейдов ополченцев. От тошнотворного запаха мутило сознание, а руки деревенели, когда под ними оказывалась чья-то голова, рука или нога. И чем меньше метров оставалось до вражеских позиций, тем все чаще пальцы вязли в разложившейся человеческой плоти и натыкались на осколки костей. Они — неизвестные ополченцы — и после своей гибели продолжали помогать им, указывая путь в этом лабиринте смерти Саша-Дизель извлек взрыватель из последней мины и без сил откинулся на спину. Он не чувствовал ни пота, затекавшего в глаза, ни дождя, хлеставшего по лицу. Ему и разведчикам удалось сделать невозможное — без потерь пробиться через минное поле! Впереди угадывался бруствер вражеского окопа. Над ним изредка вспыхивали тусклыми светлячками огоньки сигарет. Справа под нависшей скалой глазастый Окан углядел часового и, толкнув под руку Кавказа, предупредил:
— Кукушка! Под скалой.
Тот присмотрелся и обратился к Дизелю:
— Как — достаешь?
— Да! — обронил Александр и перевел взгляд на Алика — только ему одному было известно время начала наступления.
Тот посмотрел на часы и ответил:
— Осталось немного. Ищем остальных часовых!
