Есть с чего тревожиться – слабые люди со своим врагом перед битвой с такой убежденностью и уверенностью не разговаривают.
Вот только княжич Ингварь слов этих не слыхал. Зайдя в шатер, он рухнул навзничь на жесткий воилок, зажмурив глаза и с силой, до боли, сжимая кулаки.
Чем кончатся переговоры – его не интересовало. Впрочем, оно и так было понятно. Ничем.
С самого начала ясно, что владимирские князья потребуют абсолютной покорности и не угомонятся, пока не увидят перед собой униженного и растоптанного Константина, а вместе с ним и…
«Да чего уж там, – подтолкнул он сам себя. – Продолжай, коль знаешь. А ведь ты знаешь».
И он продолжил: «А вместе с Константином такое же униженное и растоптанное Рязанское княжество. Все. Полностью».
Ну ладно, тогда зимою он еще дурак дураком был. В душе обида кипела, в голове неверие держалось. Но ближе к лету, уже по здравому размышлению, до него ведь почти полностью дошел глубинный смысл слов Константина. И не только до разума – до сердца. Ну, разве чуточку самую не хватило, чтоб решиться окончательно.
Потому и Онуфрий, почуяв неладное, скрылся с глаз его долой куда-то в один из ростовских монастырей. Чуял, змий поганый, что не ныне, так завтра еще раз допросит его княжич, как там под Исадами дело было, и придет боярину смертный час.
Так какой черт удерживал его самого, мешая повернуться и уехать куда глаза глядят вместе со своими тремя боярами, продолжающими, несмотря ни на что, хранить верность княжичу. Куда именно? Ну, хотя бы в тот же Чернигов, где его давно ждали мать и братья. Нет, гордость бесовская не дозволяла.
А ведь отец Пелагий не раз говорил на проповедях, что эта треклятая гордыня есть не просто грех смертный, но и матерь всех прочих смертных грехов, которые она же и порождает в человеке.
Да еще стыдоба великая мешала Ингварю. Ну, как же – его ведь вся семья в Чернигове ожидает с победой, а он ни с чем явится. Нельзя.
Кстати, и боярин Кофа его упреждал – пусть вскользь, туманными намеками, но упреждал, что не бескорыстно взялись ему помогать северные соседи.
– Придется тебе, княже, потом такую цену выкладывать, что без штанов останешься, – говорил Вадим Данилович пасмурно.
Да и женка Ярославова тоже на многое Ингварю глаза открыла. Ох, и мудра оказалась переяславская княгиня. Прямо как в воду глядела. Даже слова ее были почти точь-в-точь те же, как у боярина Хвоща.
И тут же в его памяти всплыло, как совсем недавно, буквально дней за десять до того, как им отправиться под Коломну, она спросила его грустно:
– А ты что, и впрямь надеешься, что переяславский князь окажется щедрее, чем твой стрый двоюродный? – И, грустно усмехнувшись, протянула со вздохом: – Эх ты, глупый, глупый.
– Ну, пусть не все грады, но Рязань-то моей будет. Да и Ольгов с Ожском, – пробасил тогда Ингварь, сам внутренне холодея.
Уже тогда он чувствовал, что именно услышит от Ростиславы, и тут же торопливо добавил срывающимся от волнения голосом:
– А уж про Переяславль с Ростиславлем да Зарайском и речи быть не может – они и так мои.
Красавица княгиня в ответ лишь пожала плечами и нехотя заметила:
– Коли так хочется тебе – надейся.
– А ты как думаешь?
Ингварю почему-то очень хотелось выслушать ее точку зрения, к тому же он успел убедиться в том, что мудра Ростислава не по годам, несмотря на писаную красоту и молодость – лет на семь-восемь, не больше, была она старше самого Ингваря.
Сколько ни слушал княжич ее рассуждения – так там ни убавить, ни прибавить, а всегда в самое яблочко.
Она вновь пожала плечами, но потом вдруг решилась и, склонившись к Ингварю, заговорщически шепнула на ухо:
– А ты князю Ярославу о том не сболтнешь?
Тот от возмущения чуть язык не проглотил. Сказал бы ей, да слова подходящие на ум, как назло, не шли. И за кого она его вообще считает – за изветника
[32]
поганого?!
– Да верю я тебе, верю. – Она примирительно положила ему на колено ладонь, на которой лишь на среднем пальце одиноко красовался серебряный перстень с большим ярко-красным рубином. – Только боюсь, горькими для тебя будут мои мысли.
– Какие есть, – пробурчал Ингварь. – Зато мудрые, – авансом поощрил он ее будущую откровенность.
– Твои бы словеса да богу в уши, – невесело усмехнулась Ростислава. – А еще лучше – князю Ярославу. Ну да ладно, слушай, что я мыслю. Те грады, которые и так твои, может, и впрямь тебе достанутся. Должна же и у моего мужа совесть быть, хоть чуток, – протянула она со вздохом. – К тому же с ним рядом Юрий будет. А что до остального – тут намного хуже. Ну, Коломну он уж точно себе охапит, чтобы иметь свободный ход на Оку, да и Лопасню заодно. А Рязань стольную… может, тоже тебе отдаст. Только не град, а угли да пепел.
– Это как? – не понял поначалу Ингварь.
– Должок у него. Мальцом он был, когда батюшка покойный Всеволод Юрьевич своего сынка Ярослава на Рязань усадил. Да только недолго он в ней княжил. Гражане выгнали. А он такого не забывает и не прощает. Никогда.
– Так ведь Рязань в отместку за это тогда и спалили. Почто еще раз жечь? – снова не понял княжич.
– Молод ты еще, – с жалостью посмотрела на него Ростислава. – Ее ведь не он сжег, а отец. Ярославу же за позор непременно самому отомстить захочется.
– Так оно когда было? Он уж все забыл, наверное, – продолжал недоумевать Ингварь.
– Он не забыл. Ты уж поверь мне – он помнит. И… зря ты Константина не послушался. Сдается мне, он бы все, что пообещал, выполнил, – неожиданно сменила она тему.
– Ты же о нем только с моих слов и знаешь, – усомнился княжич. – А говоришь так, будто с детства с ним вместе росла.
– Ну, не только с твоих слов, – загадочно протянула Ростислава. – Довелось и мне его как-то разок повидать. Трудно, конечно, с одной встречи о человеке судить. Только, по-моему, ему-то как раз верить можно. – Она повернулась к Ингварю, и тот поразился цвету ее глаз.
Княжич еще до того про себя не раз дивился, как он может меняться. Особенно разительно такие перемены происходили, когда Ростислава гневалась на кого-то или… в присутствии князя Ярослава. Тогда они у нее прямо-таки чернели. В обычное же время могли быть синими, могли васильковыми, могли фиалковыми, но такого цвета Ингварь еще ни разу не замечал. Вроде бы обычный, но весь какой-то мягкий, нежность излучающий. А в самой глубине, на донышке, еще и искорки неясными точечками вспыхивали то и дело.
Почти неприметными они были, будто от ночного костра, и точно так же ввысь безостановочно уносились.
– А у тебя в глазах искорки, – неожиданно произнес он вслух.
