«Стало быть, монахиня Феодосия, – вздохнула она, но тут же спохватилась. – В монашестве иное имя дают. Будешь ты теперь какая-нибудь Евлампия или того хуже. В Византии много чудных имен – приторных, слащавых, скользких и ничего не говорящих ни уму славянскому, ни сердцу девичьему. Ну и пускай. Чего уж теперь. Видно, так господу угодно. Знать бы вот только, за что или уж хотя бы зачем – все легче было бы».
Она вздохнула, очнулась от раздумий, легонько прикусила нижнюю губку, чтобы поскорее прийти в себя, и стала медленно спускаться вниз, в людскую. Это только кажется, что пять дней – много, а начнешь собираться в дорогу, и пролетят они как миг един.
Теперь, спустя эти пять дней, Ростиславе оставалось исполнить последнее, что она для себя наметила, – проститься с городом и с его жителями.
Все горожане знали, сколько бед причинил их князь Рязани. И с ратью дважды выступал, и Гремиславу почти явно потакал, когда тот шайку свою из татей сколачивал. Опять-таки бронь, мечи хорошие, кони – всем он снабдил бывшего слугу князя Константина.
Ярослав схитрил, ушел из жизни, а значит, и от грядущей расплаты. Но оставался его стольный город, которому предстояло испытать на себе то же, что пережили рязанцы несколькими месяцами ранее.
Просто так покоряться неизбежному горожане не собирались. Помирать, так под гусли. Негоже, отчий дом защищая, даже дедовского меча не обнажить. Пусть горожан и немного, но как знать – если удастся продержаться хотя бы седмицу, может, и Константину надоест осада, смягчится сердце, покрытое жесткой коркой мести.
Словом, пока погруженная в свои тяжкие думы княгиня собиралась к отъезду, город тоже спешно готовился, но к обороне.
Очнулась Ростислава перед тем, как настала пора прощаться. Расставание было бурным. Княгиню жители любили. Зная о ее несложившейся доле, ее жалели и оттого любили еще больше. Многие даже плыть с нею хотели, до самого монастыря проводить, но этому она решительно воспротивилась.
В ладью, что уже стояла в готовности у пристани на Плещеевом озере, кроме двух десятков гребцов, княгиня никому садиться не дозволила. И следом за нею плыть тоже воспретила.
Сама же в последний раз поехала в нарядном княжеском возке. Медленно катить велела, не спеша, специально избрав кружной путь, чтоб подлиннее, чтоб с городом проститься и оставить в своей памяти и его, и желтотканую осень, и яркое солнышко на безоблачном небе, и даже холодок от вольного ветра.
Хотелось ничего не забыть, все в памяти надежно укрыть, дабы было что вспомнить долгими унылыми вечерами в тех местах черных, где вместо солнца – свеча восковая, а вместо вольного дыхания ветра – лишь леденящий душу сквозняк.
Тогда-то она, проезжая в последний раз по городу, и увидела все приготовления горожан к обороне. Негоже княгине в столь тяжкий час град покидать, и вновь в ней Ростислава проснулась – гордая, смелая, красивая, мудрая, хотя и несчастливая.
Уже перед воротами городскими вышла она из своего возка, еще раз зорко и внимательно все оглядела, вздохнула, головой сокрушенно покачала и назад обернулась. А сзади нее провожающие – почитай, весь город собрался.
– Приготовились вы знатно. Все, что в силах ваших было, сделали, ничего не упустили, обо всем подумали, – начала она свою речь с похвалы, но закончила словами горькой правды: – Токмо напрасно все это. Лишь князя Константина еще больше озлобите.
– А что же делать, матушка ты наша? Запалит ведь город, злодей. Как пить дать, запалит, – обратился к ней один из тех, кто не ее матушкой должен был называть, а сам княгине в отцы годился.
Она задумалась. Кругом тишина. Все в ожидании застыли. Даже птицы щебетать перестали – тоже любопытно стало.
– Из Владимира вестей доселе не было, а ведь он там уже давно должен был быть, – произнесла задумчиво.
– Так, так, – охотно подтвердили из толпы, а что дальше сказать – не знали, потому как не ведали, к добру это отсутствие вестей или совсем напротив – к худу.
– Ежели бы Константин город князя Юрия пожег, то всех в полон все едино взять бы не сумел. Кто-то бы да утек, – продолжала размышлять вслух княгиня. – Выходит, коли ни единого беглеца в наших краях не появилось – цел Владимир.
– Мыслишь ты княгиня мудро, стойно
[63]
вою бывалому. Однако и то в разумение возьми, что Владимиром стольным князь Юрий володел. Мы же – Ярославовы. С нашим князем, ты и сама ведаешь, у рязанца счет особый. Непременно он нам сожженную Рязань попомнит, – не согласился с нею один из тех, кто по старости лет уже не мог идти с Ярославом под Коломну, но ныне, собрав остатки сил, приготовился принять бой на городских стенах. Бой, который должен был стать его последним, если он вообще сумеет на эти стены взобраться, а не рассыплется от ветхости на полпути.
Ростислава обвела взглядом толпу, ждущую ее решения. Да и не решения даже – чуда. Она глубоко вздохнула и негромко произнесла:
– С ним самим говорить надобно.
– Послушает ли? – вновь усомнился все тот же старый вояка.
– Меня послушает. Я – княгиня. Мне и ответ за всех вас держать.
И столько воли было в этих негромких словах, что никто ни на единую секунду не усомнился – да, ее он выслушает, а главное – прислушается.
Первым перед своей заступницей опустился на колени седобородый воин. Следом за ним и вся толпа спины преклонила, мало самой земли не касаясь. И все молча. Потому что нет таких слов, которыми за такое отблагодарить можно.
Наверное, так умные люди перед Христом ниц падали, когда он в свой последний путь шел. Из тех, кто знал, что не крест увесистый пригнул его к земле. На него бы сил у спасителя хватило. А вот грехи людские потяжелей будут. Но он шел – один за всех, спасая каждого.
Она же – русская княгиня. Она пока еще Ростислава, а не Феодосия, и уж подавно не какая-нибудь монахиня Елевферия.
Да и планы у нее совсем чуток менялись. По слухам, Константин с дружиной как раз со стороны Ростова шел. Ей же хоть и не совсем в ту сторону надобно было ехать – к ближайшему женскому монастырю дорога малость иначе вела, вверх, вдоль Плещеева озера, ну да крюк невелик. К тому же рязанец вроде бы близехонько совсем – и трех верст не проедет, как на него натолкнется.
Проехала Ростислава немногим более пяти. Поначалу она сторожевые разъезды встретила. Те, узнав, куда и к кому следует переяславская княгиня, особой вражды не выказали и даже проводить вызвались.
Впрочем, и в самом окружении рязанца на нее косых взглядов никто не кидал и стольный град, мужем Ярославом разоренный, тоже не поминал. Да и некому было. Из числа коренных жителей Рязани сейчас с Константином не больше сотни ехало. Он их в первую очередь по другим городам распихал, опасаясь, что при виде гнезда ворона черного – князя Ярослава не сдержится кто-то, взыграет ретивое, и тогда уж непременно быть худу.
