– Извини, – вздохнул Константин.
– Из твоих извинений шубу не сошьешь, – хмуро заметил воевода.
– Ты чего, гривен хочешь? – удивился князь.
– Дурак ты, Костя, хоть и князь, вот что я тебе скажу! – возмутился Вячеслав. – У меня там три человека полегли из-за твоей дури. Еще двое – куда ни шло, раны заживут, а одному стрела в легкое угодила. Даже Доброгнева сказала, что не знает, будет жить или нет. Тебе блажь княжеская в башку запала, а у меня народ погиб.
– Прости.
– Прости не простынь – на стене не повесишь, на кровати не постелешь, – недовольно отозвался Вячеслав. – Их родителям помочь надо бы. Деньгами, конечно, сыновей все равно не вернуть, но хоть подспорье какое-то будет.
– Скажи там Зворыке, чтобы по пять гривен каждой семье выдал.
– Да уж будь спокоен. Скажу, не постесняюсь, – заверил воевода все так же ворчливо.
– Прости, – еще раз повторил Константин, не зная, что еще сказать.
– Да что ты все заладил – прости да прости, – шмыгнул носом Вячеслав. – Ты лучше о себе подумай. Как отмазываться теперь станешь? Они же все обязательно решат, что ты меня за ними послал, чтобы прикончить по дороге. Потому и за пределы княжества своего выпустил – след заметал. Только твои люди все плохо рассчитали, вот и сорвалось, – и досадливо протянул: – И чего я тебя вообще послушался?!
Вячеславу хотелось поговорить с другом еще о многом, но он, справедливо полагая, что князь еще слаб для серьезных разговоров, решил от них воздержаться. Константин же, погруженный в себя от известия о том, на какое расстояние удалилась от него Ростислава, совсем заскучал.
– Ну да ладно, – прервал воевода затянувшуюся паузу.
Он встал, легонько похлопал Константина по плечу здоровой правой рукой и заверил успокоительно:
– Доброгнева сказала, что через неделю ты у нее вставать начнешь, а через две, от силы три, я за тобой приеду и в Рязань заберу. Говорю же, тебя Минька в Ожске заждался. Вот и помаракуем втроем, как да что насчет булгар. Не нравится мне что-то их поведение.
«А почему втроем, без отца Николая?» – чуть было не вырвалось у Константина, но он вовремя вспомнил, что сам же его отправил еще по осени с двумя десятками дружинников в Киев, а потом аж в Никею для утверждения в епископском звании.
Вообще-то священники – белое духовенство
[65]
, а епископом может стать лишь монах, то есть из черных, но Константин решил, что все это пустяки, и главное в том, чтобы получить принципиальное согласие митрополита Матфея. Монашескую же рясу на отца Николая запросто можно напялить в каком-нибудь из многочисленных киевских монастырей.
Через неделю он уже и впрямь начал вставать, а через две вовсю ходил по терему, хотя и недолго – не больше чем по получасу. Когда Вячеслав приехал забирать князя в гости к Миньке, то Константин чувствовал себя совсем здоровым, разве что к вечеру все-таки изрядно уставал, но это были уже мелочи.
– Как отдыхалось, бездельник ты наш драгоценный? – осведомился Вячеслав, едва они отъехали от Переяславля.
– И не бездельник я вовсе, – проворчал Константин обиженно и толкнул ногой небольшой сундучок, аккуратно притороченный в возке сразу за спиной возницы. – Вон сколько трудов накатал – чуть ли не доверху его набил.
– А что там? – полюбопытствовал воевода, откупоривая фляжку и с аппетитом прикладываясь к ней.
– Половина сундука – история, – кратко пояснил князь. – Она вся в отдельной шкатулке, ленточкой перевязанная, и вверху надпись: «После моей смерти отдать воеводе Вячеславу Михайловичу, отцу Николаю или Михаилу Юрьевичу».
Воевода Вячеслав Михайлович от таких слов поперхнулся и долго откашливался.
– В глаз бы тебе дать сразу! – рявкнул он грозно и передразнил зло: – После моей смерти! Да после твоей смерти Руси хана настанет, карачун и капут, вместе взятые. Ты про это и думать не моги.
– Да я это так просто. Мало ли, – смущенно пожал плечами Константин.
– Мало ли, – проворчал воевода, остывая. – Никаких мало ли. Должен жить, и все тут. Обо мне-то, небось, и не подумал?! А о Миньке, об отце Николае? Да если всю толпу собрать – знаешь, сколько людей на тебе одном завязаны? Тьма. На-ка лучше, накати малость, авось дурь и растворится.
Константин послушно взял фляжку и сделал пару глотков. Мед был отличный, вишневый, с легкой горчинкой и хорошо выдержанный. Словом, вкуснота. Такого можно и еще пару глотков… и еще. В голове зашумело.
– Отдай продукт, – заволновался Вячеслав, отнимая у него фляжку, но не забывая похвалиться: – Лично нашел в княжеских погребах во Владимире, – и пояснил туманно: – Я там место для обороны подыскивал на случай внезапной вражеской атаки, ну и заодно уж…
Пока друзья говорили, сани успели углубиться в девственный дремучий лес, застывший в ожидании момента, когда же наконец над ним поднимется тяжелое и величественное зимнее солнце, раскрасневшееся от морозца. Высокие разлапистые ели, плотно закутанные в густой январский снег, медленно проплывали по обеим сторонам уже накатанной неширокой санной дороги.
«Интересно, как они тут разъезжаются-то, если навстречу друг другу?» – поневоле подумал Константин при виде огромных сугробов, возвышавшихся по бокам неширокой колеи. Кругом царило торжественное безмолвие, лишь изредка нарушаемое беззаботными птицами.
В основном это были снегири, которые веселыми стайками вспархивали с деревьев, слегка тревожась от близости проезжающих мимо людей, и тогда с ветвей слетали маленькие пуховые горсточки искристого снега, устраивая что-то вроде миниатюрного снегопада.
Один раз Константин даже приметил рыжую мордочку лисички с любопытным черным носом, которая с интересом поглядывала из своего укрытия на пяток саней и два десятка конных дружинников, проезжавших мимо нее. Если бы с ними были ее извечные недруги-собаки, лисичка, конечно, не была бы такой нахальной, но острое чутье, которое никогда не подводило свою хитрую хозяйку, ничего не говорило ей о четвероногих врагах, потому она так и осмелела.
Воздух был прозрачен и душист. Пахло сочным ядреным морозцем, свежей хвоей и еще чем-то таким, что присуще лишь одному зимнему русскому лесу, который равнодушно взирал на проезжающих путников с высот вершин могучих деревьев.
– Да хватит мне, пожалуй, – ответил Константин, с удивлением чувствуя, что язык как бы еще слушается своего хозяина, но вместе с тем норовит выказать первые легкие попытки неповиновения.
