Голубей помнили все с после войны, все их и гоняли, кроме Мэна. Сами понимаете, не еврейское это дело – гонять голубей. И Мотыля, человека с переносицей, вдавленной до затылка. Самого умного среди собравшихся. Можно даже сказать, гениального. Потому что только очень гениальный человек ухитрится сделать три ходки на зону, имея в папах генерала ГБ. В этом он чем-то напоминал дворянских дочерей, ушедших в «Народную волю». Послевоенные годы он учился во французской школе, и ему было не до голубей.
Так что все гоняли голубей. А Пегий и Ленинград просто считались асами в этом деле. Пегий сбегал домой, несказанно удивил жену, попросив пшена, вернулся, рассыпал пшено по крыше гаража и нежно загулькал, чтобы привадить культурного голубя, чтобы трясущимися руками прикоснуться к своему послевоенному детству. К тому, почти такому же голодному времени, когда в магазинах была икра и сосиски делали из мяса.
Все с окостеневшим вниманием наблюдали, как культурный голубь кружил над рассыпанным зерном и сел. Сел, вы понимаете, сел! Пегий осторожно взял культурного голубя на руки. И тот позволил это сделать! Он даже позволил себе попить изо рта Пегого. Хотя ему, наверное, и было противно пить отдававшую «Шемахой» слюну. Но это же был культурный голубь, и он не мог позволить себе оскорбить отказом взявшего его в руки человека.
– Голубка, – прошептал Пегий.
И тогда кодла решила построить во дворе гаража голубятню. Эта мысль не принадлежала кому-то одному, это было какое-то коллективное озарение, какая-то муравейническая идеология, общность мигрирующих леммингов, ярость выбрасывающихся на берег стад дельфинов. А идея, овладевшая массами, становится огромной материальной силой. Эта идея была погуще даже русской национальной идеи, поиском которой были вечно озабочены разномастные элиты. Хотя, как подозревал Мэн, русская национальная идея заключалась в поисках русской национальной идеи. Но дело не в этом.
Первым делом пинками по лицу изгнали каких-то охламонов, занимающихся сваркой забора, долженствующего разгородить для каких-то непонятных целей двор на две части. В районе вообще происходили непонятные вещи. Три года назад в трех местах повапленного переулка вырыли три ямы диаметром четыре метра, глубиной в три и обшили их досками. Потом рабочие ушли пить случайно появившееся пиво и сгинули. С концами. А ямы остались. Так жители повапленного переулка с ними и живут. Многие даже расстались с личными автомобилями из-за невозможности подъехать к своему подъезду ближе, чем на триста метров.
Так что сварка непонятного забора – дело на Мордоплюевке обычное. Поэтому сварщиков и изгнали с легким сердцем и стали думать о строительном материале для голубятни. О том, чтобы купить его в магазине стройматериалов, никому и в голову не пришло. Кто ж в стране в те времена покупал стройматериалы в магазинах стройматериалов? Да и не было в районе Мордоплюевки такого магазина.
Пока думали, в сопровождении изгнанных сварщиков явился Главный инженер ДЭЗа, прекрасно знавший всю команду. Тем не менее он начал задавать идиотские вопросы:
– Почему мешаете? По какому праву? Государственный забор? Почему? В то время как вся страна…
И подобную демагогическую чушь. Однако на единственный вопрос: «А на х… нужен этот забор?» – он затруднился ответить.
– Вот так-то, – злорадно сказал Пегий, продолжая спаивать Голубку. – Ломай, ребята.
Ребята не заставили себя долго упрашивать и начали крушить с таким трудом недоваренный забор. А Главный инженер пошел себе назад в свой ДЭЗ, мучительно размышляя, а на х… нужен этот забор.
Матерые руки быстро разворотили забор, Усатый притащил из гаража свой сварочный аппарат, и вскорости был быстро сварен каркас для голубятни. Если бы арматуру в Ленинакане и Спитаке варили так же качественно, то последствия землетрясения в Армении не были бы столь разрушительны.
А требующее ремонта «вольво» отогнали в соседний двор, чтобы освободить фронт работ. Владельцу же, в очередной раз явившемуся узнать, как идет ремонт, солгали, что «вольво» отогнали в Ганское посольство на консилиум к их механикам. И на этом основании Усатый взял второй аванс.
Встрепенулись. Задумались. Первым встрепенулся Жук:
– Ребята, во время работы ни-ни.
– Во время работы – это уж последнее дело, – солидно добавил Ленинград, которого с таким же основанием можно было прозвать Парижем, Лондоном или Тананариву. Ни там, ни там он не был. К слову сказать, насчет работы Ленинград загнул, так как ни одного дня в жизни не работал. В пятнадцать лет он пошел по скользкой дорожке и не сходил с нее до шестидесяти, а своеобразные правила поведения, принятые в определенных кругах общества, запрещали ему работать раз и навсегда. В последние годы он промышлял у церкви Никиты Великомученика. Он безошибочно намечал жертву, подходил, кланялся и говорил:
– Мисс (мадам, сэр, джентльмены), я три дня ничего не ел. Если не хотите, не надо, но если от души – помогите (и тут самое главное – обезоруживающе-откровенно) московскому бродяге на опохмел…
Наповал! «Кавказ» занимал 48 минут.
Краткую дискуссию подытожил Башмак:
– Потом, б…, выпьем, когда, б…, достроим эту с.....ую голубятню, ну, б…, меня на х…
Наступили редкие часы абстиненции. Полюбовавшись на намертво сваренный каркас голубятни, раскинули мозгами насчет досок. Тут ситуация складывалась щекотливая. В настоящее время строек в округе не имелось, а тащить доски с вечно реконструируемого Арбата затруднительно. Во-первых, далековато, а во-вторых, там чужая территория. Туземцы могут неправильно понять.
И тут Коня осенило. Это был звездный час Коня.
– А что, ребята, если нам разобрать доски из ям в повапленном переулке?..
Мэн, который в этом переулке жил и по нескольку раз в день мучительно размышлял (иначе, как мучительно, интеллигенция размышлять не может) над этими загадочными проявлениями перестроечного социализма, подхватил с энтузиазмом:
– Действительно, господа, это блистательное решение вопроса. Разобрать к е… м… эти доски. В конце концов, совершенно безразлично, в какую яму падать, обшитую или не обшитую…
Через час после этого неотразимого довода средняя яма стыдливо прикрывала несуществующими руками свое обнаженное чрево.
Еще через два часа бывший забор был обшит бывшей ямой. Была навешена красивая дверь, без которой прекрасно обошлась бойлерная 6-го мордоплюевского участка, вставлена изящная металлическая сетка. Ее вырезали из ограды недавно построенного пятиэтажного особняка розового мрамора в Батонном переулке. В нем должен был обитать один жутко большой хозяйственный чувак. Но когда здание было доведено до ума, жутко большой хозяйственный чувак надорвался в битве с новыми хозяйственными чуваками и с почетом свалил на пенсию. И вот уже полгода пустое здание охраняли крепкие молодые люди не шибко уважаемой в народе профессии. Мотыль потолковал с ними, как сын своего со своими, и крепкие молодые люди ненадолго отвернулись.
Значит, голубятня стояла готовой. Походили вокруг, полюбовались. Потом поместили туда Голубку, окончательно забалдевшую от слюны Пегого, навесили замок. Пьяная Голубка болталась по голубятне, и невооруженным глазом было видно, что ей в этой голубятне было тошно без мужика. Всем стало ясно, что одинокая Голубка обречена, если ей в ближайшее время не будет обозначен достойный ее голубь. А ведь где-то он должен быть. Такие замечательные голубки в гордом одиночестве долго не летают. Так что он должен быть. И где-то рядом. Не от алиментов же он скрывается. Пока все ломали голову вокруг проблемы Голубкиного мужика, Башмак, подобрав кусок газеты, скрылся за углом. Через две минуты он вернулся, рыдая.
