У меня возникли сомнения. Навряд ли жалкая таблетка аспирина сможет управиться с тем обилием микробов, которых они вместе с водой вольют в больного мальчишку. Нет уж. Вслух я озвучил другую, доступную для них причину отказа, заявив, что Ивашка мою воду уже пил, и если теперь добавить к одной святости другую, то получится намного хуже – вторая обидится, почему ее не позвали сразу, и помогать не будет, а первая от такого недоверия тоже отвернется от больного. Получилась ахинея, но проглотили они ее легко – сами такие, и после второго импровизационного совещания мой довод был признан весомым. То есть никакого омовения и питья. Ура!
Но это была моя единственная победа. В остальном же шарлатанки – а иначе я их назвать не могу, язык не поворачивается – взяли безоговорочный верх, а я поплелся в свою светелку разводить в воде очередную таблетку аспирина, успокаивая себя мыслью о том, что при нервной горячке главное – сбить высокую температуру, а все остальное второстепенно, так что навредить мальчишке они навряд ли смогут, а свечи и молитвы пусть будут, раз уж им так хочется. Пользы с них, конечно, как с козла молока, но и вреда однако ж тоже никакого. Хай читают хоть всю ночь.
К тому же, насколько я знаю, под телевизор и монотонный голос диктора намного быстрее засыпается и гораздо крепче спится, вот и пускай выступают в роли ящика с голубым экраном. Крепкий сон мальцу нужнее всего, а уж проветрить помещение от их дымовой завесы я всегда успею.
Таблетки кончились именно в тот день, когда Ваня пошел на поправку, и я вздохнул с облегчением. Слабый – не страшно. Ему пешком не идти. Конечно, в таком состоянии лучше бы с недельку поваляться дома в теплой постельке, но времена и обстоятельства не выбирают. Либо ты к ним приспосабливаешься, либо… Продолжать не стану – очень уж мрачно.
Начал я беседу с Агафьей Фоминишной с выяснения, где находится ее родительский дом. Оказалось, где-то под Костромой. Также попутно узнал, что батюшка ее тоже князь, родословную возводит аж к Оболенским, хотя будет из захудалых, младшей ветви. После этого можно было принимать решение. Какое? Конечно же отъезд, и чем быстрее, тем лучше. Тут-то все и началось.
– Так ведь двор враз в запустенье придет,- изумилась она.- Опять же из холопов половина разбежится, и что я сыну оставлю?
– Себя! – рявкнул я, досадуя на беспросветную глупость.
– Себя…- насмешливо протянула она.- Больно мало. Его чрез десять годков женить придется, так какая дура замуж пойдет, ежели у него ни кола ни двора? А сама я кем там буду, у родителев-то? Чай, у меня братья все женатые. Тут я сама себе хозяйка, а там шалишь – там ключи у невесток в руках.
– Женитьба – это хорошо,- кивнул я,- Только до нее еще дожить надо. И ему, и тебе, и ей.- Я ткнул пальцем в Беляну.- И мне,- помедлив, добавил я, решив, что ни к чему отделяться от коллектива.
– Уж как-нибудь доживем,- уверенно заявила она.- Мучица в ларях сыщется, опять же и прочих запасов в амбаре да в повалушах на год хватит. А кончится – серебрецо имеется, так мы ишшо прикупим. Ты сказывай, что делать-то надобно?
– Бежать! – рявкнул я еще громче.
Но бесполезно. Достучаться до разума Агафьи Фоминишны, надежно укрытого толстым слоем упрямства, у меня никак не получалось. Не хотелось, но пришлось напомнить о судьбе жены Третьяка.
– Ты этого хочешь? – откровенно спросил я.- Их счастье, что они детей не имели.
– Да разве это счастье – без детей-то? – простодушно спросила она.
– Я к тому, что царь и детей бы не пощадил, если бы они у них были,- терпеливо пояснил я.
– Господь с тобой! – Она перекрестилась и после некоторых колебаний осенила двумя перстами и меня,- Всевышний нас не оставит. Да и слаб покамест Ванятка. Тока отошел от болести – куды ему бежати? А ежели сызнова в дороге что приключится?
– А ты слыхала, что в народе говорят? Надейся на бога, а сам не плошай, бог-то бог, да и сам не будь плох, – начал я цитировать подходящее, но она по-прежнему не хотела и слышать об отъезде.
– А Константин-то Юрьевич, пожалуй, что и дело говорит,- вступила в бой помалкивавшая до поры до времени Беляна, а я про себя отметил, что мои акции стремительно повышаются день ото дня.
После нажима старой мамки, чье мнение было для Агафьи Фоминишны неоспоримым авторитетом, потенциальная вдова стала колебаться, но затем вспомнила про парализованную старушку-мать Ивана Михайловича и вновь заявила решительное «Нет!», после чего уставилась на меня большими серыми глазами и как ни в чем не бывало простодушно спросила:
– Ты скажи, чего делать-то надобно?
Здрасте пожалуйста. Я же говорю – бежать, а она…
Ну как галчонок в мультфильме про дядю Федора. А я, получается, почтальон Печкин. Газет не принес, зато предлагаю спасение для вашего мальчика. Мне же в ответ: «Не пойдет» и тут же «Что делать надо?». И как втолковать этому упрямому «галчонку», что промедление смерти подобно, я понятия не имел.
А потом уговоры потеряли всякий смысл. Царя наконец осенило, что кому-нибудь из наиболее здравомыслящих – «галчата» не в счет – придет в голову сбежать от заслуженной кары, и он повелел выставить на воротах опальных стражу из числа стрельцов.
Хорошо, что я к этому времени предусмотрительно отправил Андрюху Апостола снова в Замоскворечье, к пирожнице Глафире, чему он, кстати, был весьма рад, да и я тоже – хоть о нем заботиться не надо. Впрочем, сам я по-прежнему мог покинуть опасное место в любой момент – стража беспечно стояла только у ворот, совершенно игнорируя боковую «холопскую» калиточку, ведущую к соседям, а также тыл усадьбы со стороны сада, огороженный хилым плетнем, который упирался в здоровенную стену Кремля.
Почти упирался, но не совсем – имелся проход, причем не такой уж узкий – метров десять, по которому можно было преспокойно добраться и до Богоявленскойбашни с воротами, ведущими к каменному мосту через Неглинную, а если катить в другую сторону, то, минуя северный угол Кремля с глухой Собакиной башней, запросто добраться до Никольских ворот. Выехать по нему между подворьем и крепостной стеной навряд ли получится – засекут сразу, а вот прошмыгнуть пешком, да в темное время суток – свободно.
Потом-то до меня дошло, почему допустили эдакое разгильдяйство. Никому даже в голову не могло прийти, что боярыни, не говоря уж о княгинях, схватив детей в охапку, могут рвануть на своих двоих куда глаза глядят. Им, кстати, действительно не приходило. Раз нельзя выехать на возке, да чтоб сзади следовала вереница телег с нажитым добром – значит, будем сидеть на сундуках и не рыпаться.
Когда я впервые заикнулся о такой «экзотической» форме побега, то меня не поддержала даже Беляна. Уперев руки в боки, она сурово заявила, что, может, в неких басурманских землях такой позор для баб не в диковинку, коль они там в своих лесах голыми до пупа пляшут (не иначе как Ивашка пересказал ей про обычаи папуасов), а тут, на честной Руси, иные обычаи.
– Если они кое-кому не по ндраву, то пусть себе сигают через плетень с голым задом, а нам о такой срамоте и думать зазорно,- заключила она.
