– Мне бы домой? Я и сам доехать могу.
Теперь умею!
– Так, – глянул он на наручные часы, – до последнего троллейбуса – полчаса. Деньги есть?
– Ага, – достал я сотенную из кармана.
– Точно домой доберешься? Адрес знаешь? Подкидывать не надо?
Это как высоко надо подкинуть, чтобы интернат увидеть?
– Не-не-не, не надо, – замотал я головой.
– Телефон есть?
Я закивал, доставая из кармана разобранный пока что аппарат.
– Ну-ка, дай. – Полицейский принял трубку, ловко вдел детали друг в друга, дождался ярко засиявшего экрана и удовлетворенно кивнул.
– Держи включенным, если что – ноль два, понял?
– Спасибо! – искренне поблагодарил я. Хороший дядька и телефон мне починил.
– Бывай!
– До свидания, – сказал я ему в спину, перебрался на водительское сиденье и через пару минут, провернув, как учили, ключ, с чувством невероятного удовольствия самостоятельно выводил машину на большую дорогу. И ничего сложного! На секунду показалось, что позади кто-то тревожно меня окрикнул, но я весь уже был впереди, всей душой на острие пересечения лучей от фар.
Повисла луна над гладью рукотворного поля, закованного в кольца бледно-розовых беговых дорожек, добавляя малую тень каждому движению трех подростков, покоряющих круг за кругом отмеренную наставниками дистанцию. Давным-давно закончились занятия, погасли огни стадиона, вежливо намекая на позднее время, но с достойным уважения упорством неслышно отсчитывались цифры, мерно звучало дыхание, вторили ему звуки касания земли.
Они знали – никто за ними не смотрит, знали – все видеокамеры принудительно отключены, и никто не скажет им и слова за неисполнение наказания, данного в ответ на упрямство и желание настоять на своем. Для обычного человека намеков вполне достаточно, чтобы пробежать полезную для здоровья норму и отправиться к себе в комнаты. Но эти трое не могли иначе – было дано слово, а значит, если рассвет окажется расторопнее их, они завершат марафон при солнечном свете.
Кто-то усмехнулся бы барским заскокам, украдкой покрутил пальцем у виска на такую дикость, в итоге махнув рукой на нравы невероятно далекой от народа аристократии.
Тот же, кто соприкасался хотя бы краешком с миром высокородных – мог только посочувствовать. Слово будет исполнено, потому что иначе не бывает. А почему иначе не бывает – знали только сами аристо, вовсе не собираясь рассказывать причину посторонним. Тем сойдут и пространные речи о высоком достоинстве и благородстве. Вдруг поверят?
Мерно отсчитывались полторы сотни кругов, по два десятка в час. Гудели ноги, пропитывал футболку пот, непослушные волосы налезали на глаза, не собираясь держаться под налобной повязкой. Ника улыбалась. Нет, разумеется, она очень хотела изобразить упрямство на лице, закусить губу, нахмурить брови и выразить краткими и емкими словами, подслушанными у гвардейцев отца, все, что она думала о бесконечном забеге, но чуть впереди и позади нее бежали одноклассники. А значит – терпи, Еремеева! Возможные союзники или будущие враги не должны видеть твою слабость. Еще можно вспомнить, что они в таком же положении, и им даже хуже – рядом девчонка. Только от этого почему-то вообще ни разу не легче.
А что поделать? Слово дано. Пусть в запале, пусть оно того не стоило, пусть следом за ребятами, пусть и сам наставник этому теперь не рад. Но – слово дано. Разумеется, его можно нарушить…. и потерять часть силы, перечеркнуть месяцы тренировок вместе с шансом лишиться дара вообще. Нельзя идти против того, что составляет могущество рода и твою собственную суть. Нельзя идти против чести. Для лжи и подлости есть слуги, генеральные директора, управляющие и референты. Слово аристократа слишком много стоит – в первую очередь для него самого.
– Ника, – догнал ее голос Пашки, а через секунду и он сам поравнялся с девочкой, заняв соседнюю дорожку.
– Мм? – отозвалась она, не желая сбивать дыхание. Но все-таки прыснула неслышным смешком, стараясь перевести его в приветливую улыбку. Уж больно выглядел Паша занятно: пандой с двумя темными кругами под глазами – следами от встречи с мальчиком-которого-не-было.
Паша расцвел ответной улыбкой, тут же сменившейся легким недоверием и унынием – все-таки разобрался, что рады вовсе не ему. И вопрос к симпатичной девчонке, с которой он никак не решался заговорить, пропал, сменившись неловким молчанием.
– Как так получилось хоть? – добавив в голос участия, решила разломить ледок Ника.
– Он есть! – с яростью, достойной фанатика, провозгласил парень.
– Я знаю. Я ведь тоже его видела, – кивнула на бегу она. – Так как?
– Ну, я шел, хотел уже возвращаться – смотрю, идет. Я ему: «Ты кто такой вообще?» – А он мне: «Я умножаю скорбь». – И как треснет! – пожаловался, запыхтев, Пашка.
– А ты щиты почему не держал? Ты ведь умеешь?
– Я и держал.
– И он пробил? – ахнула Ника.
– Поначалу нет… – без всякой охоты, уже жалея о своем желании заговорить, протянул парень.
– Так что случилось? – всерьез заинтересовалась она.
– Он сказал, что ему любопытно, – отвел парень глаза, – и ударил еще раз.
– А дальше?
– А по мне не видно?!
– Извини, – повинилась Ника, изобразив раскаяние и сочувствие.
– И мне не поверили, – шмыгнул Паша.
– Никому не поверили, – кивнула она в сторону еще одного бегуна впереди, – но мне кажется, что у директора своя точка зрения.
– Папа говорит – наставники не могут менять решения. Непедагогично! И… папа сказал, что нет ничего зазорного в том, что произошло.
– А? – удивилась девочка, осознав, что взрослый одиннадцатилетний аристократ пытается оправдать свое поражение от простолюдина.
– Папа говорит, это была большая шутка, – сделав голос тише, поделился сосед, – он не интернатовский вовсе.
– А тогда кто?
– Папа говорит – кто-то из старших семей. – Паша уловил иронию в глазах Ники и поспешил убрать упоминания отца. – Нас учат управлять слугами… а их учат управлять нами. От такого получить незазорно.
– А из какого он рода? – вспыхнув глазами от любопытства, чуть умерила бег Ника – ровно настолько, чтобы парень почувствовал себя быстрее, сильнее, а значит, стал разговорчивее.
– А я знаю? – пожал он плечами. – И папа не знает. Это ведь старшие семьи, они своих детей до шестнадцати лет никому не показывают.
– Что, совсем? – в голос удивилась Ника. – А где они тогда учатся? Дома?
– Папа говорит – в самой обычной школе.
– Не может такого быть, – настороженно, пытаясь опознать розыгрыш, глянула она на мальчика.
– Сам в шоке, – опять пожал тот плечами, разделяя удивление.
